быть совсем уж никому не ведом. Но то был просто один из начальников, ничем не лучше и не хуже прочих. Все их омерзительные рыла слипались в одну противную размазню, на которую народ смотрел примерно так же, как детсадовские дети на детсадовскую пшённую кашу серого цвета: «уж лучше голодать, чем такое есть».
А вот о существовании Ельцина как чего-то особенного — случайно просыпавшейся изюминке в той самой шрапнельнрой каше — широкие массы советского народа узнали в последнюю неделю октября 1987 года. Сначала по столице, а потом по всему Союзу запорхали-зашелестели слухи, что какой-то правильный свердловский мужик на пленуме ЦК обличил Горбача и всех коммуняк в злоупотреблениях, за что его сняли со всех постов и засунули в психушку, где пытались убить ножницами. Вместе со слухами поползли набранные на пишмашинке копии «речи Ельцина». Я видел несколько вариантов этой речи. Некоторые из них более или менее соответствовали тому, что было реально сказано, некоторые — более интересные — были чистой фантазией. Ельцину приписывались обличения зажиревших коммуняк, требования создать «вторую партию», требования всяческих свобод «и ваще». Несомненный факт изгнания с партийного Олимпа придавал всему этому некую достоверность: не могли же они убрать его совсем ни за что? В книжном магазине на Калининском проспекте тишком списывали в макулатуру фотопортреты Ельцина. Некоторые их подбирали — как всё запрещённое.
Дальше загудела перестройка — а Ельцин попал в провал. О нём не то чтобы не говорили, но были темы поинтереснее. Интеллигенцию волновал Сахаров, события на Съезде, разрешение печатать Гумилёва и Ахматову, а также окончательная реабилитация НЭПа и Бухарина. Народ волновался по поводу пустых полок, выходки люберов и первые публикации про наркош и путан.
На последнем стоит остановиться в связи с темой блядства. Для широких масс настоящая перестройка началась с длинной, растянутой на много номеров публикации в «Московском Комсомольце», посвящённой жизни проституток, из которой народ узнал, сколько Это стоит и столько Они за это получают. В 1988 вышла «Интердевочка», с которой стало делать жизнь — с разной степенью успешности — подросшее молодое мясцо, бывшее когда-то «человеческими детёнышами». В следующем году появился таинственный писатель-фантаст Вилли Конн, порадовавший читателей творением под названием «Похождения космической проститутки». Одна моя знакомая, фантастику не жаловавшая, купила эту книжку в киоске, не разобравшись со словом «космической»: как выяснилось, она восприняла его как позитивный эпитет («ну космическая же совершенно проститутка!»). Упс.
Но вернёмся к проституции земных масштабов. В какой-то момент слушки про Ельцина снова начали порхать и кружиться. На сей раз они сменили жанр с героического на бытийный: в основном это были рассказы о праведной жизни этого б/у. Оказалось, что он, кремлёвский небожитель, пусть и поверженный, «ездит в трамвае», «отоваривается в обычных магазинах из сети» (это всё же вызывало лёгкое недоверие — «не, врёшь, так не бывает»), «видели его в метро» и т. п. Разговоры о ельцинском аскетизме перемежались темой «борьбы с привилегиями».
Правда, тогда же стал доходить и первый негатив — оказалось, Ельцин в Свердловске снёс какой-то важный исторический дом. Но этому тогда не придали значения: «мало ли там, дело тёмное».[145]
В марте 1989 года Ельцин был выдвинут кандидатом в народные депутаты Верховного Совета СССР от Москвы. Ходили слухи, что противником ему дадут Сахарова. Это вызывало у интеллигенции морально- нравственный тремор: какой коварный план! как подло, как подло играют коммуняки! Опасения оказались напрасными: соперником Борису Николаевичу дали директора завода ЗИЛ Евгения Бракова (представляю ухмылки сегодняших пиарщиков: «директор завода, советские автомобили, брак… гы!»). Браков — интеллигентного вида мужик в очках — говорил, как теперь выясняется, довольно правильные вещи. Но они тогда никого не интересовали: хотелось насолить начальству. В день выборов пьяненький муж подруги моей тогдашней жены, обхватив голову руками, причитал: «Опять обманут… опять обманут… потом скажут, а мы и поверим, как овцы поверим… Но если выберут Ельцина — я поверю в демократию».
Ельцин победил, собрав девяноста процентов голосов по Москве — точнее, 89, очень грамотная и красивая цифра.
В сентябре того же года Боря снова заставил говорить о себе, чрезвычайно удачно упав с моста через Москву-реку, что у Николиной горы. Народ взволновался: всем приличным людям было понятно, что его туда сбросило проклятое КГБ. Я видел даже поэму, написанную каким-то арбатским станочником (тогда была мода стоять на Арбате и читать свои стихи, а потом продавать самопальные сборнички — теперь я жалею, что не прикупил этих шедевров), посвящённую этому событию. В поэме смело намекалось на то, что страна у нас кровавая, а Бориса Николаевича Хотели Убить За Правду. Какую такую «правду» нёс с собой Бориска, кроме как «вредить коммунякам и Горбатому», было непонятно — но в это верили.
Тут уже наметилась некая тенденция, пышным цветом расцветшая позднее. Как ни странно, даже в тот героический период Ельцин, при всей его брутальности, никем не воспринимался как Вождь с Большой Буквы. В частности, его не воспринимали как «ведущее и направляющее начало». Даже его позднейшее позирование на БТРе воспринималось скорее как литературная цитата, нежели как реальный вождизм. Зато Ельцин был очень хорош в роли защищаемого и опекаемого. Народ не «шёл за Борисом Николаевичем», нет — он
С.П. Бочаров. «Кремлёвская баня». 1992. Фрагмент
Всё это, впрочем, было ещё относительно нормально. То был «эффект зимовки». Полярники знают: после полугода жизни без единого женского лица первая же встреченная на большой земле рябая баба- посудомойщица кажется красавицей и вызывает желание прямо тут же вручить ей руку и сердце. После многих лет кремлёвской скуки, когда наверху маячили одни и те же павианьи рыла, любой хмырь с лёгкими признаками человекообразности был прямо-таки обречён на народную любовь.
Однако, эффект продолжается недолго — через несколько дней гормональная буря сменяется просто ветреной погодой, а в случае удовлетворения первичных потребностей начинает штилить. Для того, чтобы удержать накал чувств, их надо разогревать специально, и применяемые при том специи — не из тех, что продаются в каждом универмаге.
Когда-нибудь кто-нибудь — если ещё будет кому — напишет большое и поучительное исследование на тему тех в высшей степени странных вещах, которые творились в конце перестройки. Мы сейчас, опять же, забыли многие вкусные подробности. А ведь тогда миллионы людей пили «заряженную воду», облучённую через телевизор Аланом Чумаком. Кашпировский вращал глазами с экрана и «давал установки», от которых рассасывались швы на теле — и, наверное, что-то рассасывалось в голове. В моду вошло словечко «нетрадиционное». Всё «нетрадиционное» было по определению хорошим. В школах «педагоги-новаторы» преподавали Агни-Йогу. Интеллигенция спорила о числе погибших советских солдат во второй мировой — сорок или пятьдесят миллионов? Украинцы подсчитывали убытки от съеденного москалями сала, грезили о золоте гетьмана Полуботика, сохраняемого в Англии, и изучали книжки, в которых «мова» выводилась от праязыка пришельцев-атлантов. Профессор Александр Янов обещал русским не золото, но медь: он открыл тайну медного кабеля толщиной в баранью жопу, который Сталин велел зарыть на черный день между Москвой и Горьким. По стране ездили «методологи» под руководством мыслителя Щедровицкого и проводили «организационно-деятельностные игры», которые «изменяли мышление». По слухам, игра считалась успешной, если хотя бы один её участник сходил с ума. Другие шептались, что в тех местах, где проводились особо массовые ОДИ, вспыхивали межнациональные конфликты. Но конфликты вспыхивали и без этого — скажем, из-за арбузов на рынке.
О психологическом состоянии «советского пока ещё народа» лучше не говорить. Человечков буквально
