— А какие там были цветы?

Я вспомнил, что видел лилии, гиацинты, орхидеи — с большими красными цветами. Я просто хотел задобрить Марию, потому что накануне вечером пошел не к ней, как обещал, а в казино.

— А каттлеи? Там были каттлеи? — с каким-то беспокойством спросил он.

— Кажется, были. — Этот ответ ему как будто пришелся не по вкусу, и я добавил: — Да, каттлеи были, но мне они не по карману.

— А сколько они стоили?

— Не помню.

Мне начинал надоедать этот разговор. Пора было приниматься за дело.

— Значит, не помните. А ведь были там вчера.

Я сказал, что с памятью у меня действительно неважно. Он посмотрел на меня прямо-таки ласково и сказал:

— Если не упражнять и не совершенствовать память во всех ее формах, что нам тогда останется?

Надо признать, тут он был прав. Котелок у этих писателей неплохо варит.

Но он никак не мог оставить цветочную тему.

— А пол там был мраморный? И сколько продавцов? Нет, подай ему все подробности! Мне пришлось их выдумывать — а то, глядишь, до театрофона дело никогда не дойдет.

— А какие с улицы доносились звуки? — упорствовал он. — А тазики с ароматизированной водой стояли на прилавке, чтобы споласкивать руки? А восточные вазы там были? А на полках что стояло?

Понятно, почему он никак не может закончить свой роман, подумал я. Если вникать в каждую мелочь… На его месте я написал бы: «Парень зашел в магазин, чтобы купить Мари цветов, но понял, что они ему не по карману».

Однако откуда он узнал, что я был в цветочном магазине?

— Вы, наверное, редко выходите на улицу, — сказал я. Он явно стоял одной ногой в могиле: только человек, который давно не видел цветочного магазина, станет так подробно о нем расспрашивать. Писатель не стал этого отрицать.

— Где же вы тогда берете сюжеты для романа? — спросил я. — Наверное, это нелегко, если сидишь взаперти и не видишь ничего, кроме штор и пробковых панелей. Неужели вся ваша книга о том, как вы лежите в постели?

Моя шутка его вроде не позабавила. Он сказал, что единственный его материал — память. Опасаясь, что он опять вернется к цветочным магазинам, я поскорее сменил тему.

— Ну, об этом-то вам наверняка захочется написать в вашей книге, — сказал я, показывая на коробку, которую до сих пор так и не открыл. — О театрофоне.

Он посмотрел на меня непонимающим взглядом, потом произнес нечто странное:

— Я заметил, что телефон изменяет человеческий голос, модифицирует соотношение слухового и зрительного восприятия, донося до нас только часть цельной картины. Мы не видим лица и мимики — и только тогда сознаем, сколько в самом голосе бывает прелести и тепла.

Вряд ли я точно передаю его слова, но по его речи сразу можно было угадать писателя: на что другое, а на хитросплетения слов они мастера. Жаль, однако, что он не собирается вставить театрофон в свой роман. Тогда я решил его удивить:

— Мой прапрадед знал Жан-Жака Руссо.

Писатель приподнял одну бровь.

— Да-да! Вы читали «Исповедь»? Там сказано о моем прапрадеде. Он и его приятель дружили с Руссо в Монморанси. Это было настоящее приключение, честное слово.

Тут я его заинтересовал. Что писатели любят больше всего, так это истории о других писателях, более знаменитых, чем они. Этот лежачий больной с горой ненапечатанных рукописей на полу воображал, что он лучше какого-то телефониста. Но, узнав, что мой предок был, почитай, родственником Руссо, он посмотрел на меня совсем другими глазами.

— Вы небось и понятия не имеете, что Руссо был убийцей?

Ввалившиеся глаза писателя чуть не выскочили из темных глазниц.

— Убийцей?

Тогда я рассказал ему историю, которую ты хорошо знаешь, так что я не стану ее повторять.

— Вы уверены? — спросил он меня.

Конечно, я был уверен. Как можно не быть уверенным в истории, которую рассказывал тысячу раз? «Потом Ферран исчез, и Минар решил, что он, видимо, отправился с Руссо в Швейцарию. И он поехал вслед. Через месяц он нашел Руссо в Невшателе, где до него не могли добраться ни французы, ни женевские власти. Руссо жил под защитой шотландского губернатора».

Писатель, видимо, припомнил все это из «Исповеди», но сказал, что про Феррана там ничего не сказано.

— Конечно, не сказано, — подтвердил я. — Может быть, Минар и ошибся и Ферран благополучно вернулся в Париж со своей половиной «Энциклопедии» Розье, но это не помешало моему предку выслеживать Руссо в поисках потерянного друга. Он ходил по округе, переодевшись и наклеив усы, расспрашивал местных жителей и старался как можно ближе подобраться к Руссо. А потом начал подозревать, что Руссо убил Феррана так же, как он убил Жаклин.

— Что-то мне не верится, — сказал писатель, — чтобы автор «Исповеди» мог скрывать такую страшную тайну и ни разу не проговориться о ней в автобиографии.

Это возражение я слышал много раз.

— А вам не приходит в голову, что у великого писателя может быть на совести страшный грех и что все им написанное служит одной цели — скрыть это?

Писатель сказал:

— В ваших словах больше правды, чем вы сами себе представляете.

Я добавил:

— У Руссо было такое чувство вины по поводу своих преступлений, что для облегчения совести он приписал себе множество мелких проступков. Например, у него никогда не было детей, и вся эта чушь, будто он отсылал их в приюты, — сплошная выдумка. Как и история об украденной ленточке. Можно подумать, что ничего хуже он не совершал.

— Надо полагать, эту теорию придумал ваш предок? Этот писатель неплохо соображал.

— Да, — ответил я, — и она подтверждена его счетной машиной.

И я рассказал ему, как мой прапрадед без конца усовершенствовал счетные сети, состоящие из нанизанных на нити клочков бумаги, считая, что рано или поздно создаст такую, которая будет способна вывести любое логическое умозаключение.

— Дело в том, — сказал я, — что я немного на него похож. Только он увлекался логическими машинами, а я — телефоном. У нас, видно, в крови интерес к технике.

Остальное тебе известно. Мой предок доказал, что Ферран погиб от руки Руссо, и, когда ему не удалось убедить в этом власти, он стал обвинять его в пивных и тавернах. В конце концов он собрал толпу, которая закидала Руссо камнями и заставила бежать из Невшателя. И, по моему мнению, вполне заслуженно.

— Но мой прапрадед этим не ограничился. Он следовал за Руссо, куда бы тот ни поехал, сначала в Англию, потом назад во Францию, принимая различные обличья, основанные на розьеристской теории физиогномики. Однажды он даже попытался переехать его телегой, но вместо этого переехал собаку. В конце концов Руссо удалось уйти от земного суда, но мой предок сделал все, чтобы ему было так же плохо в этой жизни, как впоследствии будет в загробной. И он в этом преуспел, доведя Руссо до помешательства.

— А как звали вашего предка?

— Странным образом, этого никто не знал, даже его жена, которая была моложе его на сорок лет и которая родила старому черту сына — моего будущего прадеда. Даже в его собственной семье все звали его просто Минар, и он к тому же до конца своих дней утверждал, что это — не его настоящее имя. Иногда по ночам он принимался рыдать, оплакивая бедную Жаклин и своего друга Феррана.

Ну и публика же эти писатели! Этот упорно пытался опровергнуть мою историю.

— Откуда у Минара были средства много лет подряд вести бродячее и скрытое существование —