оперирующая дробями и вероятностью, напомнила мне о муках школьных дней. В ответ на жалобный стон «я не понимаю» учитель математики просто повторял в десятый раз одно и то же объяснение в одних тех же выражениях — словно молитву на иностранном языке. Эта статья напомнила мне пари Паскаля; кроме того, я подумал, что в ситуации, когда жизнь или смерть человека зависят от такого пустяка, как выбор чаши, есть что-то пугающе прекрасное. Сколько раз нам в полном неведении приходится делать важный выбор, который может иметь не менее далекоидущие последствия. Я представил себе бесконечно воспроизводимое бытие, в котором, как мы воображаем, повторяется и изменяется — к лучшему или худшему — наш жизненный путь. Хотелось бы знать, какое действие оказывают на нашу личность все эти альтернативы: остаешься ли ты «все тем же человеком», или тебя на самом деле формируют только окружающие и преображающие нас события. Может быть, жизнь человека похожа на бесформенный кусок пластилина в руках ребенка, который прижимает к нему разные предметы, оставляющие на восприимчивой поверхности зеркальное изображение пуговицы или монетки?

Приближалось лето, мы уже больше не встречались с Луизой, потому что начались экзамены, и я мечтал, чтобы поскорей наступила осень, когда я снова увижу Луизу и когда моя жена уедет наконец в долгожданную командировку. От всех этих мыслей меня немного отвлекла поездка в Прагу. Основное назначение научных конференций, как и съездов политических партий, — возможность пообщаться с коллегами под предлогом обсуждения темы, которая в попытке быть и широкой, и увлекательной часто оказывается просто бессмысленной. «Новое понимание просвещения» — таков был девиз, под которым около тридцати ученых собрались в Праге послушать несколько докладов и встретиться со старыми друзьями вроде Дональда Макинтайра.

— Ну и как поживают «сплетники»? — спросил он меня за чашкой кофе.

Руссо впервые упоминает о «сплетниках» в десятой книге, сразу после описания сардонической улыбки их приятеля отца Бертье. У меня на тумбочке лежит «Исповедь»; одна из сестер с добродушной фамильярностью, свойственной ее профессии, вчера тихонько толкнула меня локтем, показала на титул и со смехом предположила, что это, наверное, «проказливая» книга, а то, что она написана на французском языке, только укрепило ее зачарованную убежденность, что моя сумочка набита порнографией интеллектуального пошиба. Руссо пишет о «сплетниках»:

Они были как дети Мелхиседека; никто не знал, откуда они взялись и какого роду-племени, да и имена их, по-видимому, были вымышленными. Они были янсенистами, и все считали, что они — переодетые священники, может быть, в силу их дурацкой привычки носить рапиры, с которыми они никогда не расставались. Глубокая таинственность, которой они окружали все свои дела, сообщала их поведению некую властность, и я всегда считал, что они были редакторами «Духовной газеты». Один из них — высокий, со снисходительной и елейной манерой себя вести — называл себя господином Ферраном; другого — низенького, толстого, въедливого и вечно хихикавшего — звали господин Минар. Они обращались друг с другом с фамильярностью родственников. В Париже они жили вместе с Д'Аламбером в доме его приемной матери мадам Руссо (не доводившейся мне родственницей), а в Монморанси сняли небольшой домик на лето. Они обходились без слуги или посыльного, по очереди закупали провизию на неделю, убирали дом и готовили еду. Деньги у них, по-видимому, были. Я не знаю, почему они испытывали интерес ко мне; что касается меня, я интересовался ими только как шахматными партнерами и, чтобы сыграть одну партию, порой терпел четыре часа скучнейшего разговора. Поскольку они повсюду совали свой нос и хотели быть ко всему причастными, Тереза прозвала их «сплетниками», и так их за спиной звали все в Монморанси.

Этот отрывок я взял из раздела книги, относящегося к 1759 году, но хронологии Руссо доверять полностью нельзя (и не только в этой книге). Мои исследования убедили меня, что он не мог встретиться с Ферраном и Минаром раньше, чем летом 1761 года. Но кто же были эти странные и скрытные люди? Слово, которым их обозвала Тереза, первоначально означало женщин, помогавших подругам при родах, а выражение Руссо «дети Мелхиседека» — ироническая ссылка на бездетного библейского персонажа из Книги Бытия, у которого не было ни предков, ни потомков, что сделало его, по существу, бессмертным. Мой собственный интерес к Феррану и Минару с течением времени сделался и отеческим, и почти мистическим, поскольку эти персонажи, поначалу просто возбудившие мое любопытство, стали орудием проверки истории и темой моей докторской диссертации.

Я занялся изучением литературы восемнадцатого века совершенно случайно; моей первой любовью был Пруст, но по воле нашей системы образования, которая дала мне в консультанты биографа мадам Жоффрен, я оказался в мире парижских салонов и энциклопедистов. Дональд Макинтайр, отданный в рабство тому же консультанту, занялся исследованиями некоторых сторон творчества Лакло и наблюдал за ходом моих изысканий с патологическим интересом, который он с удовольствием припомнил за чашкой кофе. Мы не виделись пятнадцать лет.

— Ну и как поживают «сплетники»? — с несколько снисходительным видом задал он предсказуемый вопрос.

К моменту встречи с Ферраном и Минаром Руссо уже впадал в состояние паранойи, которой отмечены его последние труды; впрочем, я почти понял его душевное состояние, когда принялся рыскать по источникам в поисках упоминаний Феррана и Минара, надеясь, что обойдусь краткой сноской касательно этих персонажей. Однако я ничего не нашел, и постепенно неуловимые «сплетники» вытеснили Руссо и стали темой моей диссертации. Дональд тем временем разрабатывал понятие меланхолии в применении к эротике. Наш консультант совершенно нами пренебрегал, разрешая каждому заниматься тем, что его интересует, — лишь бы мы в конце концов представили наши изыскания в виде гладких диссертаций с цитатами из всех его опубликованных работ и лишь бы мы поменьше вторгались в его кабинет.

Я познакомился с Эллен на дне рождения Дональда и не мог говорить ни о чем, кроме своих бесплодных поисков. Она рассказала мне об экзаменах по бухгалтерскому делу, а я объяснил ей, как следует изучать исторические рукописи в парижской Национальной библиотеке. Между нами почти без участия нашего сознания начался некий процесс, который создаст между мной и Эллен такую же прочную и противоречивую связь, какой случай связал меня с Руссо. По-моему, она находила в моей одержимости что-то комическое, считала ее преходящей и предполагала, что она исчезнет, как только я завершу свою диссертацию и обрету надежное штатное место в усыпальнице университетской жизни, из которой сегодня возник Дональд, сидевший со мной за чашкой кофе и вставший за второй.

Мельхиор Гримм предвидел, что Руссо в конечном итоге потеряет рассудок, но в 1762 году, когда Руссо сбежал из Монлуи в Швейцарию, признаки его умопомешательства только начали проявляться. В Невшателе Руссо приютил ссыльный шотландский якобит, и здесь он начал одеваться в странные армянские одежды, просторные и длинные халаты, в которых он прятал катетеры, облегчавшие ему трудности с мочеиспусканием. В таком виде его нашел молодой Джеймс Босвелл, посетивший его в Швейцарии в 1764 году, вскорости после начала своей поразительной карьеры в качестве литературного аналитика самого себя. Руссо жаловался ему на постыдное решение парижского парламента, которое и вынудило его бежать из Франции, Босвелл спросил его мнение о распущенности, и они расстались в достаточно хороших отношениях, чтобы позволить Босвеллу в будущем воплотить свои идеи на практике вместе с Терезой.

Руссо к тому времени объявил, что навсегда покончил с литературой, и продолжал поражать своим эксцентрическим поведением жителей Невшателя, пока они в следующем году — и не без основания, поскольку он всегда отзывался о них самым пренебрежительным образом, — закидали сумасшедшего камнями и прогнали из своей деревни. После этого, следуя своему убеждению, что уединение — это естественное состояние человека (и высказывая безоговорочно положительное суждение только об одной книге — «Робинзоне Крузо»), он поселился на маленьком острове Сен-Пьер посреди Бильского озера. Мы с Эллен побывали на этом острове во время своего медового месяца и поспорили о памятной доске, сделанной из пластика. Здесь Руссо был почти счастлив: его книги были заперты в чулане, и в доме не было письменного стола, который бы дразнил и преследовал его. В его комнате были лишь цветы и травы: теперь он считал себя ботаником. Но идиллия закончилась (мы с Эллен опять поспорили по пути в Женеву). Следующим этапом Руссо на пути к помешательству был год, проведенный в Англии, где ему дал приют радушный Дэвид Юм. Тереза приехала отдельно вместе с Босвеллом, который, по собственным подсчетам, переспал с ней в пути по крайней мере тринадцать раз, после чего передал ее Чизвику и отправился искать Джонсона. Пребывание Руссо под крышей Юма завершилось, как и можно было предвидеть, обвинениями в предательстве в адрес озадаченного хозяина, который был рад избавиться от своего несносного гостя. В течение оставшихся двадцати лет душевное состояние Руссо непрерывно ухудшалось; он под чужим именем