— Не делай этого, Кэти, — ужаснувшись, произнес он. — Ради Всевышнего, останься.

— Именно ради Всевышнего я должна это сделать… и ради нас обоих.

Она высвободилась и, метнувшись к себе в комнату, исчезла.

Он обреченно посмотрел на закрытую дверь. Подавив желание последовать за ней, он принялся расхаживать по мягкому толстому ковру в состоянии чрезвычайного волнения. Он по-прежнему ощущал вкус ее нежных губ, и одно это помогло ему постепенно справиться с душевной болью, которая отошла на второй план, уступив место радости. Она любила его, беззаветно, всем сердцем — ошибки быть не могло. И все остальное не имело значения. Конечно, есть определенные трудности, но их можно преодолеть. Он должен ее убедить и обязательно это сделает. Ни о чем другом даже думать не стоит. Он добьется ее любой ценой.

Внезапно Мори понял, что в нем таилась огромная способность любить. Вместе с этим сознанием он ощутил прилив сил. И голод. Его взгляд привлек накрытый стол, и он вспомнил, сколько часов прошло после ужина — кстати, весьма легкого. Усевшись, он налил себе шоколада, все еще обжигающе горячего, откинул салфетку и принялся за сэндвичи. О! Икра, причем настоящая, белужья. Рассеянно смакуя деликатес, он поглотил все до последней крошки.

Он предсказал снегопад в Швейцарии, и, словно в подтверждение его непогрешимости, их действительно встретил снег — ранний, легкий, успевший замерзнуть до твердой корки и теперь сверкавший под кобальтовыми небесами. Почти целую неделю, что они прожили в Шванзее, между ними строго соблюдалось соглашение о сдержанности, которое она заставила его принять, — в противном случае она отказывалась ехать. Не давая выход своим чувствам, в лихорадочном усилии склонить ее на свою сторону, он сделал простоту и спокойствие девизом дня. Неуемные восторги Артуро и Елены по случаю их приезда были быстро погашены, атмосфера установилась степенная, он заказывал простые блюда, которые подавались без лишних формальностей. Желая продемонстрировать неповторимость живописных видов, он каждый день водил ее на прогулки: экскурсии, совершавшиеся в основном в молчании, приводили их к белым подножиям Альп, чьи парящие вершины окрашивались розовым цветом на рассвете и закате. По вечерам, сидя в библиотеке по обе стороны горящего камина, в котором потрескивали поленья, и, чувствуя усталость не столько от длинных прогулок, сколько от постоянного напряжения, он давал ей слушать пластинки — главным образом Генделя, Баха и Моцарта, — время от времени вставая, чтобы поменять их на стереофонической радиоле, чей блестящий корпус красного дерева был ловко скрыт в лакированном коромандельском[63] бюро. Никто не знал о его возвращении, поэтому никаких назойливых визитеров, ничто не отвлекало, они были предоставлены сами себе.

При обычных обстоятельствах такая жизнь была бы настоящей идиллией. Но, увы, под внешним покоем дрожала натянутая тетива, грозя сорваться и разрушить его надежды. Призвав все свое обаяние, действуя тонко и осторожно, он пытался убедить ее отказаться от намерения уехать, но потерпел фиаско. Никакие уговоры и доводы не помогли. А время летело, и его осталось очень мало. Через три дня после приезда Уилли она должна была уехать.

Несговорчивость такой молодой, чистой и неопытной девушки постоянно вызывала в нем не только душевную боль, но и удивление. И дело вовсе не в том, что она его не любила. Каждый день, каждый час предоставлял ему свидетельства, с какой мукой она подавляла в себе естественные порывы. Стоило ему случайно дотронуться до руки Кэти, например передавая блюдо за столом, как он ощущал пробегавшую по ней дрожь. И очень часто, когда она меньше всего этого ожидала, он перехватывал ее взгляд, горящий тоской и печалью любящего сердца.

Однажды утром, вопреки запрету на гостей, он почувствовал, что должен познакомить ее со своими двумя маленькими друзьями, детьми начальника причала. Ханса и Сьюзи пригласили, представили и угостили «ранним полдником» — вишневым кексом и оранжадом. Потом все четверо пошли в сад лепить снеговика из сугроба, образовавшегося у толстого ствола иудина дерева. Снег под твердой коркой был мягким и податливым. Мори подвязал к ветке качели, которые повесил для детей прошлым летом, так что малыши легко смогли подобраться к сугробу. Как же им было весело — сколько восторгов и радостных криков, как порозовели щечки и сияли глазки! Глядя на детишек, он сказал ей чуть ли не резко:

— Тебе не хотелось бы иметь таких же?

Она вспыхнула и тут же побледнела, словно от внезапной обиды.

— Они милые, — произнесла она, уклонившись от ответа. — Такие естественные и неизбалованные.

Почему, почему, почему она отказывалась от его любви, от детей, которых он мог бы ей подарить, и от всех огромных преимуществ богатства и высокого положения? Да и что давала ей альтернатива? В тот же день, когда они совершали прогулку по своему любимому маршруту вдоль горного хребта Ризенталь, он все время задавал себе эти вопросы с каким-то мрачным безысходным отчаянием, вызванным впервые закравшимся сомнением: а вдруг в ее точке зрения было рациональное зерно? И хотя между ними существовало перемирие, но, когда они неспешно поднимались по горной тропинке между припорошенных серебром сосен, он больше не смог сдерживаться.

— Милейшая Кэти, я не имею ни малейшего желания бередить твои раны, но мне помогло бы… успокоить мои собственные, если бы только я до конца понял твои мотивы. Ты покидаешь меня главным образом потому, что дала слово?

— Отчасти по этой причине, — ответила она, шагая с низко опущенной головой. — Но есть еще и другая.

— Какая же?

— Как я уже говорила, от всех нас требуется одно, и я в это верю. Мы живем в ужасное время, Дэвид, медленно приближаясь к саморазрушению, моральному и физическому. Если заглянуть поглубже, мы все охвачены страхом. Тем не менее мир продолжает удаляться от Бога. Нам ни за что не выжить, если только каждый, абсолютно каждый не сделает усилия, пусть даже самого маленького. Я, конечно, не мудрец, но это так очевидно, и дядя Уилли все время говорит: мы должны доказать, что любовь сильнее ненависти… что смелость, самоотречение и, главное, милосердие могут победить жестокость, эгоизм и страх.

Он выругался про себя, подумав, что уж он-то в любом случае выжил бы. Но, несмотря на это, ее слова произвели на него впечатление — да и как могло быть иначе, когда они были произнесены с таким искренним пылом?

— Выходит, из-за твоих идей… долга и служения ты обрекаешь себя на жизнь, полную невзгод и несчастья.

— Несчастья? — Она протестующе вскинула голову. — Ты даже не представляешь, сколь велико воздаяние в такой жизни.

— И самопожертвование.

— Только так и нужно жить. Особенно в наше время.

— Я не верю, что ты говоришь серьезно.

— Я никогда не была серьезнее. Погоди, ют приедет дядя Уилли. На его долю выпало немало того, что ты считаешь невзгодами, он много болел, но счастливее человека на свете я не знаю.

Мори молчал. До сих пор это было выше его понимания, вне рамок восприятия жизни. Неужели действительно можно познать счастье там, «творя добро», среди проклятых дикарей? Он задавал себе этот вопрос, все больше и больше испытывая смятение.

— Помимо счастья есть и другие вещи, — продолжала она с трудом, но все же пытаясь подобрать нужные слова. — Такие, как удовлетворение, и душевный покой, и чувство выполненного долга. Их не получить, хорошо проводя время, гоняясь за удовольствиями, закрывая глаза на чужие страдания. И ни за какие деньги их, конечно, не купишь. Но если делать свое дело на благо других людей… людей в нужде… Не умею я хорошо объяснить, но ты наверняка понял, что я имею в виду… — Она умолкла. — Если бы ты практиковал как врач, ты бы знал… и мне кажется — прошу простить меня за это, Дэвид, — я уверена, ты