понимает честность. И так добивается отпущения грехов.

– Вы его, конечно, прощаете.

– Конечно. – В ее голосе звучала легкая ирония. – Разве могут быть хоть малейшие сомнения?

– Все это, разумеется, просто детство, но взрослые иногда ведут себя как дети. Это несерьезно.

– Несерьезно? – Мадлен посмотрела на него в упор. – Несерьезно?

– Как бы понарошку.

– Признайтесь, Энди, вы когда-нибудь изменяли Кэрол?

– Нет, – сказал он, – не изменял. Нам обязательно обсуждать меня и Кэрол?

– Нет. – Ее голос звучал жалостно. – Обсуждать вас и Кэрол нам не обязательно. Простите меня, Энди. Мне не следовало навязываться. Тем более что вы наверняка не в силах помочь. Жаль, что ему не хватает ловкости, чтобы скрываться получше. Счастливому неведению нельзя иногда не позавидовать.

Чувство осуждения, которое Эндрю только что испытывал по отношению к ней, перешло на Дэвида. Он представил его в этот самый момент с девушкой, смеющимся и болтающим, и оскорбился за Мадлен.

– Хотите, я с ним поговорю?

– Поговорите с ним? – Она широко раскрыла глаза. – О его увлечениях? Не думаю, чтобы от этого был какой-то толк.

– А вдруг?

Она усмехнулась:

– Уверена, что нет. Выбросьте это из головы.

– Хоть в чем-то я мог бы помочь!

Мадлен окинула его задумчивым взглядом и улыбнулась.

– Кажется, можете. Мне нечего вам предложить, кроме pasta sciutta и остатков салата. Можете пригласить меня поужинать, если хотите.

Эндрю кивнул:

– С большой радостью.

В середине октября погода неожиданно испортилась, и гипотезы Фрателлини снова попали в заголовки: метели, просвистевшие над североамериканским континентом, молниеносно преодолели Атлантику и закрутились над Европой. В первое же утро снегопада улицы Лондона покрылись трехдюймовым слоем снега. Вскоре нескончаемые потоки автомобилей превратили снег в грязь, однако небо оставалось таким же свинцовым – снегопад все усиливался. Среди домов завывал ледяной северо-восточный ветер. Еще не наступил полдень, а газеты уже трубили о «Зиме Фрателлини». К следующему утру погода не изменилась, что послужило поводом для пространных комментариев и всевозможных догадок. В кабинете Мак-Кея, куда Эндрю явился по срочному вызову, репродукция картины Утрилло, изображающая заснеженный Монмартр, уже была заменена девушкой кисти Ренуара, утопающей в высокой летней траве.

Мак-Кей ценил в искусстве термальные свойства.

– Я проглядел ваши наметки насчет Фрателлини. Давайте дадим это прямо в пятницу.

Мак-Кей поручил ему поработать над этой темой несколько недель назад, не считая тогда задание особенно важным.

– Нам пока недостает материала, – возразил Эндрю.

– Какого же?

– Мы хотели снять самого Фрателлини и его обсерваторию. Этим должна была заняться бригада, которая отправилась снимать раскопки в Ватикане.

Худое лицо Мак-Кея сморщилось еще больше.

– Придется обойтись тем, что есть. Главное – что у людей на языке. Вдруг уже через неделю об этом все забудут? Десять минут получится?

– Надеюсь, да. На сколько минут выпускать Уингейта?

– Боже, снова он?

– Мы за него заплатили.

– Контракты на определенный срок – полнейшая чушь.

Бывают лица и голоса, которые трудно долго выносить. У вашего Уингейта именно такое лицо и такой голос. Ладно, покажете его минуты три – только смотрите, чтобы он не больно расходился!

– Он свое дело знает.

– Вот это-то мне и не по нраву. Все мы в своем деле что-нибудь да смыслим, иначе не проживешь. Но мы по крайней мере признаем, что знания наши не очень-то глубоки. А эти журналисты-ученые болтают так, словно для них не осталось никаких загадок. Как бы мне хотелось, чтобы он дал петуха!

– Это не пойдет программе на пользу.

– Ну, тогда пускай ошибется в своей еженедельной проповеди в воскресной газете. Могу я доверить все это вам, Энди?

– Да. Послать бригаде в Рим телеграмму об отмене задания?