Молодец, Барнум. — Я не решался произнести ни звука. Бережно запихнул кольцо поглубже в пенал. Фред стоял у окна спиной ко мне. Уже стемнело. С медленным, мокрым гулом проезжали автобусы, на ветру неподвижно висели фонари. — Она тебе очень нравится? — тихо спросил Фред. Я похолодел. — Да, — шепнул я. — А что в ней тебе нравится? — У неё родинка на лице, — сказал я. Фред повернулся ко мне: — Барнум, могу я дать тебе совет? — Да, — кивнул я. Фред подошёл ближе: — Не говори ей, что тебе больше всего нравится родинка. — Фред провёл рукой по моим кудрям, мне кажется, впервые в жизни. Потом он ушёл, ничего больше не сказав.

Этой ночью я придумал новую историю, хотя и спал. Я отправился в дальний путь. В ледовый холод и мрак, на поиски Вильхельма, моего прадеда, один. Сутки напролёт, а может, и месяцы, ведь время здесь не отмеряется ударами часов, я шёл, ничего на пути не встречая. Пока не увидел рядом с камнем коробку, мне пришлось вырубать её изо льда. Коробку я запомнил отчётливо. Чёрная, по бокам от покоробленного язычка два заржавленных замка. Мне удалось отомкнуть коробку, внутри лежала покрытая пылью бутылка «Малаги», три банки сардин и четыре кило гуталина. Я присел у камня, выпил жаркого вина за здоровье нашего короля, закусил сардинами и почистил ботинки. Потом заснул, а когда проснулся (всё в том же сне и том же холоде), то увидел вокруг медведей. Двух я пристрелили из ружья, внезапно оказавшегося у меня в руках, остальные разбежались. Не мешкая, я снова пустился в путь, но больше ничего живого мне не встретилось. Ботинки отяжелели и вязли в снегу. Вскоре я умер. Странно, но сон продолжался. Я провалился в снег и остался лежать в нём, под крышкой холода, в гробу из безмолвного льда. А когда прошло столько же лет, сколько минуло с исчезновения Вильхельма во льдах и снегах Гренландии, ну, во всяком случае, никак не меньше недели, на время нельзя было полагаться, меня нашли. Незнакомые люди вырезали ледяную глыбу, в которую я вморозился, и переправили её в Норвегию. А там меня выставили в музыкальном павильоне на Карле Юхане («Барнум, вмёрзший в глыбу льда») — в своём прозрачном ледяном фобу я сохранился прекрасно. Но вот выглянуло солнце, лёд потёк ледяная глыба, под восторженные крики публики, тает, а я разлагаюсь в тот же миг, что выныриваю из сна, сжимая в руке узкую коробочку с кольцом.

Дождь лил все перемены, она простояла под навесом, одна. Я ждал у фонтана. Она не видела меня. Родинка походила на чёрную каплю, застывшую на щеке. Последним уроком была физкультура. Я сидел в раздевалке и слышал, как в зале бегают по кругу. Потом стало тихо и в дверях появился Козёл. Я непроизвольно вспомнил давешний сон, казалось, Козла разморозили и тело потекло, разлагаясь. Мощные мускулы колыхались от плеч до пяток, как волны светлого жира. Когда он мылся вместе с нами в душе, то вставал под три крана, и вода всё равно не попадала на ноги. — Почему не переодеваешься? — спросил он. — Плохо себя чувствую, — мяукнул я. — И что с тобой сегодня? — Простужен, — ответил я ещё тише. — Забыл закрыть форточку на ночь, дождь кровать залил. — Козёл протяжно вздохнул: — Так, так. Только не уходи до звонка. — Он вернулся к мальчишкам в зал и дунул в свисток. Раздался смех. Потом отвязали канаты. Я слышал, как сдвигают спортивные снаряды, потом кто-то прошёлся колесом от стенки до стенки. Я сидел на скамейке под плащами. Гардероб — место одинокое. Все раздевалки как под копирку сведены. Неистребимый запах. Неизменная история. Здесь висят горести и печали, пылятся, точно забытые за ненадобностью, вещи, за которыми никто не хочет возвращаться. Победы ты уносишь с собой, домой, а поражения оставляешь. Из крана в душе капала вода. Сосчитаю до пятисот, и зазвонит звонок, загадал я. Досчитал до четырёхсот тридцати, но тут у меня появилась идея, рассиживаться стало недосуг. До магазина Пелснера на улице Гренсен, где мама обычно покупала для меня стельки и вкладыши в туфли, я домчал бегом. Это был единственный на весь город магазин, в витрине которого красовались скелеты, а также отдельные руки-ноги. Я зашёл, женщина за прилавком, в своём белом халате и сабо более похожая на медсестру, немедленно узнала меня. Но на этот раз я пришёл не надставлять парой сантиметров свой коротковатый рост. Я попросил перевязь. — Перевязь? — переспросила она. — Да, — сказал я. — Брат вывихнул руку. — Что ты говоришь… Как же он умудрился? — Он хотел сделать колесо в комнате, а места мало. — Она посмотрела на меня пристально. Потом ушла в подсобку и вернулась с плечиком, увешанным перевязями. По-хорошему могли бы выпускать перевязи с буквами, как колечки, с огромным «Б», например, «Б» как Барнум и как Беда, но это повышенные требования. Душа у меня пела! Наконец-то моя фантазия увидит свет, воплотится в жизнь, с бесплодными мечтаниями покончено. Сперва я выбрал зелёную перевязь, чтобы увечье казалось серьёзнее. Но тут же передумал, потому что зелёный почти сливался цветом со свитером, и взял белую, это цвет боли, страдание бело как снег и как лёд, белое всем видно. Я заплатил три десять, и у меня ещё осталось пятьдесят эре. Не разгуляешься, прямо скажем, едва хватает на два пакетика замороженного сока, а кто его в сентябре пьёт, замороженный сок? Значит, просто посидим в её комнате, и я обниму её здоровой рукой. Женщина за прилавком собралась упаковать мою перевязь, но я зажал её в руке и выбежал вон. Укрылся в ближайшей подворотне и попробовал приладить. Для начала требовалось решить, какая рука у меня будет сломана. Об этом я раньше не подумал. Вот растяпа: продумать всё в мельчайших подробностях и не выбрать, какую руку! Я прикинул так, эдак и решил — правую. Так оно жалостливее будет. Изрядно помучившись, я завязал узел, перекинул перевязь через голову и вложил в неё руку. Всё, теперь она была сломана во всех местах, при самых драматических обстоятельствах, понятное дело. Я застонал. И пошёл вниз по Карлу Юхану. Я едва переставлял ноги и вынужден был то и дело останавливаться от боли. Мимо в обоих направлениях скользили люди, нахохлившись, закрывшись чёрными зонтами. Меня они не замечали. К моему вящему раздражению. Могли бы и внимание обратить, и пожалеть, и предложить перевести через улицу или понести мой ранец. Я бы отказался, конечно, но дорого участие. Из университетского садика вывозили на грузовике скамейки. Осень, одно слово. И деревья теряют листья. Я пошёл кружным путём, надо было потренироваться с рукой. Остановился перед Ратушей. От Западного вокзала шёл поезд, локомотив тянул за собой грузовые вагоны, штуки двадцать три, не меньше, а когда проехал последний, открылся вид на Механический, и в ту же секунду из дока выплыл огромный корабль: высокая чёрная махина, бесшумно рассекая дождь, уходила вдаль по чёрной воде, впечатляющее зрелище, под стать моим грёзам, которые оставалось спустить со стапелей и — полный вперёд под всеми парусами.

Я пошёл прямиком на улицу Нобеля. Шторы на третьем этаже были задёрнуты. Времени без десяти четыре. Она наверняка уже вернулась из школы. Я вытащил кольцo из пенала, положил его в карман, спрятал ранец под лестницей, поднялся на третий этаж и позвонил. Не сразу, но дверь открылась. Её мама посмотрела на меня сверху вниз. — Здравствуй, — сказала она. — Тале дома? — спросил я. — Дома, — ответила мама, не трогаясь с места. Не зная, что бы ещё сказать, я вместо слов привалился к косяку и застонал негромко. — Как тебя зовут? — спросила она. — Барнум, — прошептал я. — Барнум?! — Да. Передайте привет Тале от Барнума. — Мама нагнулась ко мне. — Что у тебя с рукой, Барнум? — Я открыл глаза. — Сломал, — простонал я. Мама запустила меня в прихожую и велела подождать. Вид у неё был встревоженный. Морщинки собрались в узел посреди лица. Она исчезла в глубине квартиры. Пахло мылом и карболкой, как в кабинете школьного врача. В гостиной виднелось пианино, но крышка была закрыта. Никаких цветов. Очки лежали на комоде, уткнувшись в стену. Я предполагал, что мать вернётся и проводит меня к Тале. Но вместо этого она сама вышла в прихожую. И ошарашенно вытаращилась на меня. Родинка сияла под глазом. Мне пришлось опереться о стул. Я всхлипнул. Ноги подкашивались. — Барнум, — только и выговорила она. Я ни разу не слышал, как она говорит. Голос оказался низким и сухим. Я выпрямился. В глубине гостиной маячила мама. Потом исчезла. — Да, — просипел я в ответ. Мне только теперь внезапно пришло в голову, что Тале может и не знать, кто я такой, она меня ни разу не видела, это я глаз с неё не сводил. А если ей что про меня вдруг известно, то лишь пересуды об этом недомерке из параллельного класса, вечном троечнике и самом мелком ученике всей школы и всего города, таком коротышке, что он достаёт девчонкам аккурат до срамного места, отчего его всегда и повсюду преследуют насмешки. Мужество изменило мне. — Я учусь в параллельном классе, — сказал я. — Знаю. А чего тебе надо? — Теперь в ней говорило не столько удивление, сколько нетерпение. Вокруг моих башмаков стояли грязные лужи. Болью дёргало руку. — Я сломал руку, — ответил я. Видимого впечатления это на неё не произвело. Она не дотронулась украдкой до перевязи и не спросила, очень ли мне больно. Не поцеловала меня в щёку, чтобы утешить и унять мою боль. — Откуда ты узнал, где я живу? — спросила она. — Ты за мной следил? — Я кивнул. — Да, — сказал я. Стало тихо. Потом на лице её появилась несмелая улыбка, неширокая, как если бы губы были коротковаты для настоящей улыбки, но мне хватило, мне этой полуулыбки было с лихвой достаточно. — А руку где сломал? — спросила она. — На физкультуре, ответил я и сразу пожалел о своей лжи, она вскроется мгновенно, но менять легенду теперь было поздно. — Прыгнул через козла и упал