Звонит телефон. Мне нельзя брать трубку. Надо закончить «Викинга» сперва. Всё свелось к одному слову: закончить. Телефон орёт. Я выдёргиваю его из розетки. Почтальон торопится по лестнице вниз. Я слышу, как соседка спешит перехватить у него свою «Афтенпостен» прямо на площадке. И огромное, глубочайшее беспокойство охватывает меня. А если Болетта не вынесла холода? Я иду на Блосен. Мои следы вихляют на снегу. Скамейка пуста. Никто не сидит на ней. С этим местом я разделался. Мне нужно проредить реликтовые места, если я намерен двигаться вперёд, и найти новое место, только моё. Ума не приложу, где оно окажется. Я спускаюсь в «монопольку». Продавец долго изучает меня, но документов не просит. Потом я с кошёлками возвращаюсь домой на такси и занимаюсь «Викингом» дальше. Разбег сделан. Я в прыжке. Но Фредова куртка не идёт у меня из головы. Отвлекает. Пора избавиться и от неё тоже. Как портняжка, я на своей пишущей машинке перешиваю куртку в синий кожаный плащ и прячу его в вещи героя, а посреди повествования облачаю его в этот прекрасный наряд, он переливается издали, как тёмное пламя, а потом становится добычей предателя раба, но тот платит за это жизнью, а враги-погубители решают, судя по наряду, что порешили моего героя, вернувшегося домой пропащего сына. Как-то утром или вечером, во всяком случае, после сна, а темно за окном всё время, я вижу, что в Стенспарке, рядом с детским садиком, зажгли ёлку. Я даже слышу вроде, как малыши поют. Старые, добрые песни. Я сажусь за стол и начинаю читать последнее из написанного. И неожиданно понимаю, что я закончил. Бестрепетный голос за кадром подрубает края истории, а ветер восьмой зимы раздувает паруса корабля, уходящего в море. Я испытываю радость даже, хотя удивительно, что меня смогли обрадовать какие-то слова, которые я настриг там-сям и склеил вместе в тройной прыжок Наверно, меня настроили на этот лад дети в изножье Блосена с их песнями. Мне больно от этого, и я счастлив.

Спустя время я по предрождественским улицам спускаюсь к Педеру. Он починил вывеску. Мы сияем всеми десятью буквами. Сам толстун распят между двумя телефонами спиной ко мне и оборачивается лишь с четверть часа спустя после моего прихода. Он заслоняет глаза козырьком ладони. — Выглядишь чудовищно, — сообщает он. — Что за поверхностность, Педер. — Он только головой качает. — Барнум, можно скажу кое-что? — Изволь. — Мне плевать, что ты сдохнешь от выпивки, только закончи, чёрт возьми, «Викинга» прежде, чем помрёшь. — Спасибо, Педер, за заботу. Ты чрезвычайно добр. — Не стоит благодарностей, Барнум. Но ответь на один вопрос. — Какой? — Ты твёрдо уверен, что уже не умер? Я имею в виду не как бы смерть, со всякими там оцепенениями, а по-людски, по-крематорски. — Педер, я не умер. — Он достаёт носовой платок и прижимает его к носу. — А ты в курсе, как долго может длиться момент умирания? Неделями, Барнум. Годами. — Я жив, — шепчу я. — Как ты можешь это знать, а, чёрт возьми? — Потому что жажда мучит, — отвечаю я. Звонит телефон, и американский голос без раскачки начинает наговаривать на автоответчик, речь быстрая, громкая, короткая. Я выуживаю всего несколько слов: Рождество, Новый год, викинги и доллары. Педер глядит на меня с печалью в лице, которое медленно перетекает в подбородки. — Это из Лос-Анджелеса. Спрашивают, как дела. А откуда я знаю как, если ты мне не рассказываешь. — Педер с натугой встаёт, распахивает шкаф и меняет рубашку. — Что тебе подарить на Новый год? — спрашиваю я. Педер молчит. Потом снова садится. — Мне бы сценарий и настоящего друга, — тихо произносит он. Я вынимаю из куртки свёрток и кладу перед ним. Педер долго- долго смотрит на конверт, я обвязал его красной ленточкой. Педеру от Барнума. — Это что за фигня? Бомба? Или завещание? — Кто откроет, тот узнает, — отвечаю я. Педер подозревает подвох и злится: — Барнум, ты надо мной издеваешься или как? — Барнум никогда ни над кем не издевается. — Ещё поскрипев, Педер наконец вскрывает конверт и извлекает 102 страницы «Викинга, фильма в жанре норстерн, сценария Барнума Нильсена по оригинальной идее». — Вот это подарок, всё, что я хотел, и сразу, — шепчет Педер. — Да, да, хороший сценарий и плохой друг. — Педер встаёт и лезет обниматься: — Барнум, я тебя обожаю. — Фу, опять американские штучки. — В глубине души все мы американцы, — смеётся Педер и чмокает меня в лоб. И так мы стоим и держимся друг за дружку, стоим, пока и эта рубаха не сопревает на Педере насквозь. — И что теперь? — спрашиваю я. Педер разжимает объятия: — Теперь, Барнум, иди домой и немного отдохни. А я заступаю на вахту. — Это означает что? — Это означает, что я прочитаю сценарий, переведу и отошлю факсом «Блэк Риджу» в Лос Анджелес, — говорит Педер и пристраивается у телефона. Я стою и не могу на него насмотреться. Педер впрягся. Он бесподобен. Мы сделали это. Перетерпев недолго, он с беспокойством поднимает на меня глаза: — Ты сказал, что хочешь пить? — Я имел в виду, что я счастлив, — отвечаю я.

И ухожу домой, оставив его делать дела в покое. Дорогой я кружу и петляю. Мне надо и с остальными местами разделаться тоже. Расчистить территорию. Я в последний раз похлопываю дерево на площади Соллипласс, шершавая кора щекочет ладонь, и я слышу, как медленная музыка сваевского проигрывателя уходит в пыль, скопившуюся в самых дальних бороздках детства, а шаги по паркету ускользают во все стороны. Сажусь на углу Дворцового парка и улицы Вергеланна и поминаю Пра минутой молчания, потом зажмуриваюсь и вижу, как тень Фреда наконец-то встаёт, прячет в задний карман блестящую расчёску и идёт вслед за Пра к дворцу. И это осталось позади. Отсюда мой путь к беседке во Фрогнерпарке. Она давно не белая. Покосившиеся стены изрисованы граффити. Кто-то вывел Я гулял здесь. Это всегда правда. Но тот, кто пишет Я здесь гуляю, не грешит против истины, только пока выписывает буквы. Сплюнув в снег, я спешу дальше. Забираю из киоска последнюю бутылку, ту, что я прятал под отошедшей половицей. Всё, и это место забыто мной так же, как оно давно истёрлось из головы Эстер, превратившись в грёзу сладких ирисок и денег на сдачу. Я перебегаю на ту сторону, в Городочек: небольшого размера руины, сереющие в тяжёлой, промозглой слякоти, и ничего более, Городочек заброшен, я заколачиваю его навсегда. Изымаю с глобуса. Потом поднимаюсь к Вивиан. Звоню. Открывает мама. Она ставит на полку сумку и смотрит на меня в таком же наверняка изумлении, как и я на неё. — Вивиан в больнице, — говорит мама. Я стараюсь сохранить спокойствие. Я совершенно спокоен, тут