остановиться, посмотреть на Вивиан с Педером: — Арнольд — это мой отец. — Дорогой Арнольд, мой настоящий друг, — начал я сначала голосом, который звучал как чужой. — Я пишу тебе сегодня, чтобы поздравить с победой мира и поражением этой гнусной Германии. Теперь подожмут хвост навсегда! Tы всё ещё в цирке? Надеюсь на это. Сам я вернулся в Исландию. Ты помнишь ту, которую мы звали Шоколадной Девочкой? К несчастью, она умерла. Она заболела болезнью, которую не смогла вынести. Она всегда говорила о тебе очень хорошо. Я надеюсь, наши пути когда-нибудь пересекутся. Арнольд, желаю тебе всего наилучшего в жизни. Самый высокий человек в мире. Патурсон.

Мы молчали очень долго. Я мог бы и всплакнуть. И я уже принял решение. Эту открытку я никогда никому не покажу. Я убрал её в карман сумочки с туалетными причиндалами. Педер посмотрел на меня и кивнул, словно понял моё намерение и одобрил его. — Теперь и у тебя есть собственное письмо, — сказал он.

В ту ночь я не спал. Лежал без сна, возбуждённый, слушал спокойное дыхание Педера и шелест ветра в яблонях, шорохи в траве, луну над фьордом, а будь слух у меня поострее, я б услышал и как Вивиан лениво ворочается в кровати у себя в комнате. Места для всего этого во мне не хватало. Оно переливало через край. Мне надо было срочно встать. Продышаться. Потом я устроился на стуле у окна. Мне думалось, что быть счастливым тоже вполнe сносно, это уж не так сложно, хотя непривычно, радость — разлапистый букет, руки изматывает. Мы проснулись, встали и снова улеглись на скале и заснули там, а папa читал в теньке каталоги марок, и мама работала над своей картиной. Солнце жёстко и жарко легло нам на спины. И я пережил нечто странное. Я внезапно вынырнул из сна, разморённый и напуганный, с единственной мыслью в голове, стряслась беда! Я физически чувствовал чужую боль. И в ту же секунду меня укусила оса. Прямо в горло. Оно сразу же стало опухать. Я закричал. Педер и Вивиан встрепенулись. — Умираю! — кричал я. — Задыхаюсь! — Голос пресёкся. Я катался по земле. В голове всё полопалось. Сейчас наступит смерть. Последнее, что я увидел в этой жизни: Педер думает, что я прикидываюсь. Я попробовал растолковать ему, что к чему, но поздно. Скоро я окажусь на том берегу. Я прекратил борьбу. Меня переполняло огромное спокойствие, на грани потери сознания. Душа готовилась отлететь. Прощайте, друзья мои. Но Вивиан припала ко мне и впилась губами в горло, словно решила поцеловать меня в первый и уже последний раз. Она не знала пощады. Кусалась. Высасывала. Отплёвывалась. Потом снова сосала, вытягивала из ранки яд и спасла мне жизнь — в первый, но не последний раз.

Внезапно отдых кончился, укусом осы и поцелуем. Мы с Вивиан уехали домой. Педер стоял на середине подвесного моста и махал, сколько мог нас видеть. Чемодан оттягивал руку куда тяжелее, чем по дороге сюда. Мы устроились на палубе сзади. Вдруг я увидел нечто в проливе между островом и материком. — Гляди! — заверещал я. Вивиан оглянулась. — Что? — спросила она. — Ты не видишь? — Чего? — Мама Педера! — Инвалидное кресло неслось по воде на всех парах, колёса рассекали волны, а чайки висели над ней белым пронзительным щитом. Вивиан прислонилась к моему плечу, закрыла глаза и не сказала ничего.

Когда «Принц» пришвартовался в Осло, на причале «В» стоял и ждал Фред. Я испугался до тошноты. Где мама? Почему прислали Фреда? Хоть Вивиан может и не заметить его. Он сам на себя не похож, отощал, в сером свитере на пару размеров больше нужного. Но Вивиан уже увидела его. Однако Фред не смотрел в её сторону. Глядя на меня в упор, он шагнул навстречу. — Пока, — громко простилась Вивиан. Она выпустила мою руку и медленно пошла к отцу, он ждал в такси у киоска. Я посмотрел ей вслед в надежде, что она не станет оглядываться. Она повернулась и помахала. Я взмахнул рукой в ответ. Помешкав, Вивиан забралась на заднее сиденье, и дверца захлопнулась. — Завёл себе кралю? — спросил Фред. Я помотал головой. — А мама где? — С Болеттой. — Почему? — Болетта свалилась утром с лестницы. Она возвращалась с Северного полюса. — Обошлось? — Нет. — Нет… как? — Она думает, что она в Италии. — Фред подхватил мой чемодан, и мы поехали в больницу «Уллевол». Там нас встретила мама. Она много плакала. Слёзы прорыли на лице траншеи. Увидев меня, она зарыдала сильнее. — Ты так загорел, — прошептала она. — Хорошо отдохнул? — Меня укусила оса. — Фред утомился от нашей болтовни: — Она очнулась? — спросил он. Мама покачала головой и отпустила меня. Из комнаты, где лежала Болетта, вышел врач. Мы зашли к ней. В постели она казалась маленькой. На голове повязка, а вся она присоединена к аппарату, в котором горят и мигают лампочки и столбики, как в огромном радио. Говорить надо было шёпотом. Болетта была вся синяя, а глаза большие, но отсутствующие. Всё равно как мёртвая. Возвращаясь с Северного полюса, она не смогла одолеть последние ступени лестницы. Опрокинулась назад, и череп треснул прежде, чем она пересчитала им все ступеньки сверху донизу. Где её в луже крови и нашла мама. Вот что я чувствовал за секунду до укуса осы — что Болетта сверзилась с лестницы. — Болетта, — позвал я шёпотом. Мама взяла меня за руку. — Барнум, она не слышит тебя. — Вернулся врач. Сказал что-то маме. Она занервничала и стала несчастная. Можем ли мы чувствовать чужую боль? Можем. Я вот ясно почувствовал, как упала Болетта. Фред тихо стоял у стены и смотрел в пол. Что я ощущал, когда его избивали? И не заразна ли боль? Сколько страданий друг дружки мы можем вынести? — Нельзя сказать, очнётся ли она вообще, — тихо оповестил пас доктор. — Сейчас как сфигаграфирую тебя! — завопил я. Мама закрыла лицо руками. Фред поднял глаза. Доктор исчез, как не бывал. Мама уронила руки. — Барнум, что ты такое говоришь? — Болетта очнётся, — сказал я.

Она очнулась. На восьмые сутки. Мама неотлучно просидела их рядом с ней. Фред изнурял себя тренировками злее прежнего. Домоуправ Банг замывал кровь у почтовых ящиков. — Ужасно, — прошептал он. — Как она? — Без сознания, — ответил я и прошёл мимо. — Может, ей ещё повезло, — прошелестел Банг. — Пьяные падают, как кошки. — Я представил себе череп, бочонок из кости, кожи и волос, оберегающий мозг, когда младенец засыпает, голова клонится назад, а у стариков она падает на грудь, это потому, что сны новорождённых воспаряют к облакам, а стариков они тянут вниз, к земле. Открытку от Патурсона я спрятал в щели в обоях за комодом. Однажды вечером Фред заговорил со мной. Он лежал в кровати, измочаленный тренировкой. — Наверно, это наказание, — прошептал он. — Наказание? — переспросил я тоже едва слышно. — Да. После всего, что случилось. — Болетта ничего плохого не сделала вроде? — сказал я. Но до чего Фред изменился! Его не узнать. И выражается совсем по-другому. Наказание? Возможно, бокс так повлиял на него. — Ты, никак в Бога веришь, а? — засмеялся я. Фред поднялся на ноги и подошёл ко мне. Он склонился над кроватью, мускулы трепетали под тонкой кожей, как кабели, как провода под током, а глаза были ещё мрачнее, чем бывало раньше. — Ты трахался с Вивиан? — Нет, — просипел я. — И как ей понравилось? — Фред, мы же не трахались. — Точно? — Сто процентов. Я ещё ни с кем ни разу не трахался, Фред. — Я думал, ты потому таким крутым заделался, Барнум. — Фред вернулся в свою кровать. И лёг, молчаливый и замкнутый. — У тебя поединок в сентябре? — спросил я. Фред не ответил. Я ждал, но он не отвечал. Только его тяжёлое дыхание наполняло комнату. — Думаешь, Болетта очнётся? — спросил он. — Да, — шепнул я. — Да. — И почувствовал, как её безумные, просвечивающие веки скользнули по моему лицу.

Болетта очнулась той же ночью. Мама сидела рядом. Она рассказывала, что сперва по Болетте прошла судорога, дрожь, словно она замёрзла, веки упали на глаза, и мама решила, что это Болеттин способ умирания: смежить веки, не выходя из потёмок другого сна. Но мама не успела ни позвать доктора, ни заплакать, поскольку Болетта вдруг передумала умирать, время её пока не пришло, всё ещё оставались на белом свете дела, которые ей любопытно было не упустить, и вместо того, чтобы перейти в мир иной окончательно и бесповоротно, она вдруг широко распахнула глаза и повернулась к маме. — Фред уже отбоксировал? — спросила она. Мама рассердилась почти: — Послушай, ещё только июль. Можешь ещё месячишко полежать без сознания! — Превосходно! Значит, мы обе идём на поединок.

Теперь впрягается Фред. Именно он заставляет дни идти и дотягивает до конца это удивительное лето. Болетте требуется покой ещё самое малое месяц, её организм отвергает пиво, а она обзаводится палочкой и вместо того, чтобы использовать её как опору, в основном колошматит ею почём зря. Педер по- прежнему на Ильярне. Он присылает мне открытку из Дрёбака, куда они съездили с папой. Он пишет, что дойдёт до цифры, о которой никто прежде не слыхивал. А как поживают мои мечтания? Привет от самого толстого человека в мире. Вивиан уезжает в клинику в Швейцарии, где ещё остаются врачи, верящие, что смогут сшить мамино лицо заново. А я стою у окна и гляжу вслед Фреду, каждое утро спозаранку уходящему из дому в дождь, в солнце, в тонкий, липкий туман, который иногда в такое время года наползает на город, но потом поднимается вверх и смешивается со светом. Я вижу, как он возвращается домой, попирает Киркевейен тяжёлыми шагами, а летний вечер пахнет бензином и солнцем. Он не обращает внимания на