10-го августа.
В семь часов утра приняли лоцмана и вышли из Сингапурского порта. Над зелеными водами рейда еще носился легкими слоями серебристый туман, в котором, как сквозь вуаль, вырисовывались стоящие на якоре суда и между ними наши военные: 'Забияка' и 'Африка'.
Плоские берега обрамлены пальмовыми лесами, по большей части полого-конического профиля. Лоцман вывел нас за урочную черту, получил свой гонорар и, сделав на прощанье характерно-английское приветствие капитану, спустился в свою паровую шлюпку, которая все время шла у нашего борта на буксире.
Прощай, Сингапур!..
Берега стали как бы расступаться и отдаляться от нас все более и более, открывая морю большой простор. Остров Бинтанг остался наконец далеко позади, и только слева в нескольких милях от нас тянулся еще в голубовато-серебристой дымке берег Малакки, усеянный рифами.
Вот проходим мимо высокой белой колонны маяка, одиноко брошенной среди открытого моря на маленьком камне, окружность коего едва ли превышает 12–15 метров. Это значит, что отошли от Сингапура уже 32 мили. Но, Боже мой, какова должна быть скука жить на таком маяке, вдали от всего живого, на убийственном и вечном солнцепеке, никогда не видя ни малейшей зелени, так как тут на совершенно голом камне не растет ни травинки, — жить среди бесконечного шума и плеска волн, разбивающихся о крошечную скалу, где даже и прогуляться-то негде, потому что основание маяка занимает как раз всю ее поверхность, едва лишь на несколько футов приподнятую над водным уровнем. А ведь живут же люди!
Итак, мы вступили в Южное Желтое море, пользующееся у моряков наравне с Восточным и Северным Желтыми морями весьма дурною репутацией, благодаря своим рифам, пиратам и тайфунам [61], в которых нередко погибают суда целыми сотнями. Но сегодня оно к нам милостиво, если только это не предательская ласка, и встречает нас полнейшим штилем. Водная гладь, как растопленное стекло и неподвижно горит под вертикальными лучами солнца нестерпимым блеском, так что больно глядеть на нее: глаза режет и выступают слезы. Движение нашего судна как бы выдавливает эту стеклистую массу, гладкую поверхность которой слегка бороздят порой стаи маленьких летучих рыбок, выпархивающих из-под киля на воздух и снопами разлетающихся в стороны.
Но и жара же сегодня! Даже Красное море напоминает… В половине шестого часа дня, то есть за полчаса до заката, Реомюр показывает 38 градусов на солнце.
Зато закат сегодня дивный! Горизонт на западе горит в тяжелых густо-лиловых тучах, из которых поминутно сверкают зигзаги молний, а из-за этих туч по ясному небу раскинулись радиусами до самого зенита снопы розовых лучей и от них вся поверхность моря приняла перламутровый отсвет.
Мы жадно ожидали ночи, надеясь, что она принесет нам хотя сколько-нибудь прохлады, но увы! Даже и к десяти часам вечера воздух еще не остыл, и было в нем что-то гнетущее. Жара продолжалась и позднею ночью. От раскаленных за целый день бортов и переборок в каютах установилась такая духота, что, несмотря на открытые иллюминаторы, почти нечем было дышать.
Нет, эти тропические жары, пожалуй, будут похуже наших северных морозов!..
11-го августа.
С восходом солнца мы находились уже почти на половине пути между Сингапуром и Кохинхиной[62], курс NNO. В десять часов утра Реомюр показывал 26 градусов в тени под двойным тентом. Ужасная жара, и ни малейшего дуновения в раскаленном воздухе. Чувствую, как мне трудно работать, даже записывая в дневник мои краткие заметки. Не только что каждое значительное физическое движение становится в тягость, тяжело даже водить карандашом по бумаге, тяжело сосредоточивать свои мысли на каком-нибудь определенном предмете. Чтобы писать и думать, надо делать над собою большое усилие, да и то работа подвигается медленно, черепашьим шагом, со значительными и частыми перерывами: угнетенный мозг и тело, изнеможденное жарой, требуют беспрестанного отдыха.
Начиная с третьего часа ночи, на верхней палубе, где-то там, на носу, стала вдруг завывать матросская судовая собака. Протяжный вой ее длился всю ночь, да и теперь продолжается, как ни цыкают на нее матросы. Проснувшись, поднимаемся на верхнюю палубу и видим приспущенный флаг на корме и накрест потопленные реи — знак траура. Узнаем печальную новость, что у нас на судне покойник. В третьем часу ночи скончался от последствий солнечного удара один из пассажиров, молодой хромоногий шотландец, только что сдавший в Англии экзамен на степень доктора медицины и ехавший в Гонконг на службу врачом тамошнего гарнизона. Еще не далее как третьего дня утром мы его видели в Сингапуре совершенно здоровым и веселым, и вдруг… Что за причина? Отчего это с ним случилось? Один из его спутников, англичанин, рассказывает, что в Сингапуре покойный встретился с каким-то своим приятелем, который пригласил его позавтракать вместе в 'Европейской гостинице'; за завтраком они выпили по бутылке шампанского, только и всего, а затем отправились осматривать город в два часа дня, то есть в самое неудобное для подобных экскурсий время, когда действие солнечных лучей достигает своего максимума. Вечером шотландец возвратился на 'Пей-Хо' со страшною головною болью, продолжавшеюся у него и весь вчерашний день с такою силой, что он не мог поднять с подушки голову и поневоле должен был целый день вылежать в убийственно душной каюте, а сегодня в ночь и Богу душу отдал, бедняга. По словам судового врача, почти ни один рейс не приходится без того, чтобы на судне не оказалось одной или двух жертв солнечного удара, и все больше в этих проклятых Красном и Желтом морях! Этот климат не прощает новичку ни малейшей неосторожности.
Труп вынесен теперь в одну из запасных кают, где двое матросов 'обшивают' его в последнее странствие… В присутствии судового начальства и соотечественников почившего составлен врачом акт о смерти, а комиссаром — инвентарь его наличного имущества, которое опечатано и положено на хранение в трюм до сдачи английскому консульству в Сайгоне. По исполнении этих необходимых формальностей труп, зашитый в холщовый мешок с привязанной к ногам трехпудовою баластиной, положили на решетчатый трап вместо носилок и покрыли английским национальным флагом, а затем поднесли к открытому люку с левого борта, где один из англичан прочитал над ним по книжке несколько молитв. В машинное отделение была между тем подана команда остановить ход, после чего четверо матросов подняли трап, выдвинув конец его за борт, и едва лейтенант успел сдернуть с покойного флаг, как внутренний конец трапа поднялся кверху, а вслед затем в море раздался плеск упавшего тела. Мгновение, и все было кончено… В машину тотчас же дан сигнал полного хода, кормовой флаг поднят на обычное место, реи поставлены прямо, и 'Пей-Хо', как ни в чем не бывало, пошел себе далее.. — Осталось только на некоторое время обшее грустное настроение и раздумье среди пассажиров.
И в самом деле, как мало нужно здесь, чтоб это страшное солнце убило совершенно здорового и сильного человека!.. Мне еще в первый раз в жизни пришлось быть свидетелем 'морских похорон' во всей их суровой, но трогательной простоте, и на меня они произвели более грустное впечатление, чем какие бы то ни было похороны 'сухопутные', если будет позволено употребить такое выражение.
В три часа дня небо заволокло тучами и подул легкий северозападный ветерок, а вскоре затем и небольшой дождик прыснул. Слава Богу, хоть чуточку освежило, есть чем дышать! А то этою ночью от недостатка воздуха я чуть было не задохся, проснувшись в четвертом часу ночи со страшною тяжестью в груди, шумом в ушах и головною болью, так что должен был на целый час высунуться в открытый иллюминатор, чтобы хоть сколько-нибудь отдышаться.
Дождик скоро прошел, но севро-западный ветер, к счастию, остался.
Закат опять великолепен и все-таки являет собою новую совершенно оригинальную картину. На этот раз из-за громады облаков, которые в тропических странах всегда массивны, самого солнца не видно. Облака первого плана носят иссера-лиловатую окраску, а дальнейшие, задние — совсем лиловую, и из-за них полнеба объято золотисто-розовым заревом. Рефлекс на воде — лиловый, местами с зеленым отливом, вроде того, как бывает на шелковых 'материях changeantes'. Минут двадцать спустя, все эти тоны сгустились, тучи на западе приняли еще более темный лилово-серый оттенок, и сквозь них только в трех-
