лицо, тем удары сильнее и число их больше. Костюмы великолепны и покроем своим относятся сполна к доманьчжурской эпохе, причем замечательно, что женская одежда с тех пор почти не изменилась, тогда как современный мужской костюм принял в себе немало маньчжурского. Китайцы вообще большие мастера в декламации, а здесь на нее обращено особенное внимание: актеры произносят свои речи величественно и мерно, с сильными повышениями и понижениями голоса, причем и каждый их жест, каждое движение и вся мимика размерены и рассчитаны заранее. Здесь, говорят, преобладает классическая традиция, и потому даже в грубых и тривиальных местах, неизменных в каждой пьесе и наполненных чересчур уже крупною и часто непристойною (с нашей точки зрения) солью, артисты продолжают сохранять свой возвышенный тон и величественный жест; но от этого будто бы их скабрезности и шутки выходят еще забавнее. Вероятно, это и действительно так, судя по тому, что дружные взрывы хохота публики иногда сопровождали самые, по- видимому, серьезные диалоги.

Пьесу, которую мы смотрим уже второй раз, нельзя назвать в строгом смысле ни трагедией, ни драмой, ни комедией, ни фарсом, а между тем в нее входят все эти элементы. Мне кажется, что ближе всего можно бы охарактеризовать ее в смысле мелодраматично-комического представления, тем более, что в ней не мало есть и пения как одиночного, так и хорового, причем, конечно, поют и аккомпанируют все в унисон или в октаву.

Что касается декоративной части и в особенности так называемых 'превращений', то в этом отношении Сингапур далеко отстал от Шанхая. Впрочем, как там, так и здесь то подобие декорации, какое мы видим на сцене, является нововведением. В прежнее время, говорят, бывало так, что если нужно изобразить сад, то на сцену выходил режиссер и объявлял публике, что у актеров будут в руках цветы, ибо действие происходит в саду; а если требовалось сражение, то выносили и клали на пол несколько мечей, щитов и копий с одной и с другой стороны, и публика должна была понимать, что это, мол, битва или, наконец, при перенесении места действия в другую страну, либо в другой город, актер просто садился в паланкин и его носили несколько раз кругом по сцене, после чего, выходя, он объявлял, что я-де уже не в деревне, а в Пекине. Теперь все это делается несколько иначе, и если должно идти сражение, то на сцену выходят настоящие фехтовальщики и начинают драться на мечах, алебардах и копьях, выказывая при этом все свое искусство. Но все-таки остается еще множество вещей и приемов детски-наивных. Декорации, как и в Сингапуре, устанавливаются и убираются во время самого представления сообразно с ходом действия, не стесняясь присутствием зрителей. Понадобилось, например, изобразить ночь под открытым небом, сейчас же вносится на двух бамбуковых шестах синее полотно с изображением знаков зодиака, звезд, луны и солнца. В Сингапуре подобная декорация была намалевана на экране, а здесь ее прямо протянули и закрепили вдоль задней стены, причем один из работников влез на стол и прикрыл изображение солнца лоскутом синей материи — это значит ночь. А когда настал по пьесе день, то тот же работник сдернул лоскут с солнца и тем же порядком завесил им луну, — публика и понимает, что то была ночь, а теперь, значит, утро. Нужно изобразить город вечером — сейчас же, подобно тому как и в Сингапуре, вносятся небольшие картонные домики и мосты, освещенные изнутри свечами, и ставятся на полу перед декорацией неба. Но в изображении путешествия героини принцессы по реке произошли уже некоторые заметные улучшения: на сцене поставили два ряда стульев как бы борт против борта — это значит сампанг или джонка; на месте кормы — стол, на столе стул, на стуле кормчий и весло, которым он, как и в Сингапуре, юлит по воздуху все время, пока длится сцена путешествия, и вот, по мере того как джонка плывет, работники убирают со сцены постепенно один за другим мосты, дома и башни, заменяя их кустами, деревьями, горой и опять кустами, и так далее. Это обозначает изменение картины разнообразных берегов. Если помнит читатель, героиня в грустном настроении все плачет и очень долго поет нечто похожее на нашу 'Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской, по дороженьке', а наперсница, к которой в Шанхае присоединяют еще несколько подруг, пытается вместе с ними утешать принцессу; но та все поет и все плачет, пока наконец не появляется на сцене решетка какого-то сада. Здесь уже против сингапурской постановки замечаются некоторые варианты, изменяющие ход действия. Как только появилась садовая решетка, все подруги встают со стульев, — значит, приехали. Стулья уносятся, кормчий с веслом соскакивает со стола и исчезает, а из правой двери предшествуемый сильными ударами там-тама в оркестре появляется какой-то престарелый сановник со свитой и приглашает героиню к себе в дом. При этом в решетке растворяется калитка, в которую все проходят гуськом друг за другом, и затем решетка сейчас же исчезает, а на ее месте появляется декорация дома; звездное же небо все остается на своем месте. Появление этого дома обозначает, что приезжие, последовав приглашению сановника, вошли к нему во двор. Тут их приглашают в комнаты, и декорация дома моментально исчезает, а вместо нее появляются освещенные изнутри ширмы, изображающие богатую комнату. Здесь к услугам героини являются ее охранители — шесть добрых гениев в масках, сделанных в виде кошачьих и тигровых голов, впрочем, с очень благодушными мордами (это потому, что они добрые). По их мановению сейчас же происходят разные чудесные превращения: откуда ни возьмись, появляется вдруг китайский гроб, наполненный картонными костями и черепами, который превращается в цветочный куст, усеянный горящими восковыми свечечками; дом, стоявший против гроба, тоже превратился в подобный же букет, и все это чрезвычайно быстро и ловко, так что иллюзия превращения достигается вполне. После этого к увеселению героини появляются фокусники, танцовщики и жонглеры. Но это уже совершенно то же, что и в Сингапуре.

С началом интермедии какой-то мандарин в белом балахоне, сидевший впереди нас, поднялся уходить, и вдруг вслед за ним разом поднялось с мест очень много из находившихся в партере китайцев, склоняя в знак почтения головы. То были зрители из собственно китайского города, для которых мандарин был прямое начальство, и уселись они вновь не раньше, чем он удалился. Такова-то в застенном городе пока еще сила уважения к сану и власти. По этому поводу мы узнали, что в китайских театрах для мандаринов и ученых людей всегда имеются особые почетные места и что тут вообще наблюдается строгое различие между чинами и сословиями, в зависимости от чего находится и самое устройство различных мест. Купец, например, никак не может сидеть рядом с мандарином, как и чернорабочий рядом с купцом. Это строго обусловлено законом и хорошо известно каждому, а потому в отношении мест в театре никогда не бывает никаких недоразумений: всякий сам знает, не свыше какого ряда дозволено ему забираться. И вот что замечательно: хотя этот театр и находится на английской территории и большинство его посетителей, будучи жителями английского участка и состоя под английскою юрисдикцией, могли бы и не исполнять подобного рода церемоний, обязательных только в черте собственно китайского города, тем не менее, уважение к своему закону и обычаю столь велико, что требования того и другого совершенно добровольно исполняются всеми, где бы то ни было. Как хотите, но по-моему эта черта народа гражданственного и, что главное, убежденного в превосходстве своей гражданственности.

Мы оставили театр в половине двенадцатого часа ночи, и, несмотря на такую позднюю пору, уличная жизнь в китайских кварталах английского участка еще кипела: улицы были полны гуляющего народа, но исключительно китайского; из ресторанов неслись звуки флейт и гитар и раздавались голоса певиц; множество туземных лавок были еще открыты и освещены добрым десятком ламп и фонарей каждая; уличная лотерея работала как не надо лучше; разносчики при свете своих бумажных фонарей продавали с лотков всякую всячину; продавцы душеспасительных брошюр английского издания на китайском языке по два цента за экземпляр конкурировали с продавцами иллюстрированных скабрезных поэм и романов, а нередко и сами продавали то и другое вместе, кому что нравится.

Тут же предлагают вам карикатурные картинки и куклы, изображающие клетчатых англичан, с рыжими баками и английских леди с моськами и молитвенниками, и надо отдать справедливость — карикатуры эти сделаны очень смешно и метко: в них схвачены самые характерные английские черты, и мы заметили, что в любителях и в спросе на этот сатирический товар между китайцами нет недостатка. Англичане из традиционного своего уважения к 'свободе' не препятствуют у себя распространению на самих же себя карикатур и пасквилей, так как это нисколько не мешает им в распространении сбыта своего опиума.

Гуляющая публика тут же и закусывает, покупая с лотков фрукты, а сосиски и рыбу прямо с жаровни. Уличный способ поджаривания съестного у китайцев весьма несложен: на землю ставится наполненная тлеющими углями глиняная жаровня с поддувалом, благодаря которому она обращается в своеобразную переносную печку, а на эту жаровню накладывается решетка о четырех коротких ножках, сделанная из тонких железных прутьев. На этой-то решетке непосредственно и поджаривается все, что угодно. Бродячий уличный повар всю свою кухню обыкновенно носит на коромысле в подвешенных к нему бамбуковых