Непредвиденный взлет переживали пушная торговля и продажа всех изделий усердных рук. Я буквально был засыпан товарами всякого рода. Теперь помещения «родного угла» резервировали не только в базарные дни, но и ежедневно для многих приезжавших. Там многие ночевали, там ели, пили, там было действительно весело. Все караваны окружали дом, вокруг них собирались мужики, бабы, дети, собаки и коровы, и жизнь кипела как в улье.

На рыночной площади стоит Илья Алексеев. В руке он держит листок с надписями, сделанными прямым почерком унтер-офицера Зальцера. Это список предметов, которые нужно купить. Теперь крестьяне Забытого больше не могут располагать как угодно своими деньгами и тратить их без толку, каждый должен покупать то, что идет на пользу ему самому и общине. Илья Алексеев и Зальцер стали настоящими диктаторами. Со своей точностью и организационным даром Зальцер разработал до мелочей продуманный план, который теперь необходимо воплотить в жизнь.

Сначала закупались различные сельскохозяйственные орудия, теперь пришла очередь закупки скота. Сведущей рукой выбираются и после упорного торга покупаются коровы, телята, овцы, свиньи, лошади. Завистливыми глазами другие, которые раньше только пренебрежительными словами отзывались о самых бедных крестьянах, смотрят, как те могут теперь купить себе прекрасную корову, крепкую, сытую лошадь или какую-либо другую великолепную скотину.

Третье место сбора крестьян и переселенцев – это маленький почтамт; здесь тоже стоит много телег. Возле них, на них, вокруг них лежат, стоят, спят, разговаривают крестьяне, их жены и дети. Громкая неразбериха голосов людей и животных, крики, лай, мычание, блеяние.

- Это здесь пишут письма в плен? – спрашивает один крестьянин.

- Да, папаша, там в почтамте. Мы должны подождать, пока он придет.

- А кто же он такой?

- Немец, такой же человек, как все мы, точно такой же человек, и белый, а не черный, как нам всегда рассказывали, только он очень большой и разговаривает очень четко, его легко понять.

- Смотрите, смотрите! Вот он идет, это он!

Я на голову выше людей невысокого роста. Они все ждут меня, с любопытством, с надеждой, со страхом. Рядом со мной идет полицейский капитан.

- Расходитесь, братцы, нам нужно пройти! – говорит Иван Иванович гремящим, довольным грудным голосом.

- Начальник почты! Подойди сюда! Хочу посмотреть хоть разок, правильно ли у тебя все тут организовано. Еще хочу послушать, не орут ли все еще твои служащие на народ. Теперь, Федя, с Богом, к работе! И всемогущий пробивает себе дорогу через толпу.

Во вместительной комнате, которая служит для отправления писем крестьян, сидят за четырьмя столами восемь молодых почтовых служащих, которые усердно пишут открытки полевой почты. Грохот пишущих машинок – это что-то новое, необычное.

Они быстро выучили немецкие буквы и теперь могли безошибочно писать адреса. Работа продвигалась быстро, так что мне приходилось проверять только правильность написанных адресов и исправлять ошибки в отдельных случаях.

Сначала дела шли очень тяжко, так как крестьяне даже не знали самых обычных выражений. Их просьба достигала высшей точки в передаче «приветов». Отец, мать, сестра, брат, столько-то тетушек, племянниц, племянников «передавали привет», это было все, и для получателя это означало, что упомянутые люди еще живы.

- Но вы бы лучше написали, что произошло у вас в деревне за прошедшее время, как вы поживаете, что нового у вас в хозяйстве, потому что все это заинтересует его больше чем приветы, – советовал я озадаченному крестьянину.

- Коричневая маленькая корова отелилась... картошка в этом году очень хорошо уродилась... овес частично сожгло жарой... курятник увеличили... Еще у тебя родился брат, его назвали Александром, его уже окрестили и он будет крепким мальчиком..., – произносил он тогда, запинаясь.

Пальцы порхают над клавишами пишущей машинки, из тарахтящего устройства выскальзывает чистая открытка, на ней появляются отчетливые немецкие буквы, имя, полк, батальон, рота, место, лагерь, барак – все готово! Я подаю открытку упомянутому человеку.

Боязливо и робко приходили они ко мне... маленькие фигуры, бедно одетые, едва ли соответственно сезону. Мужчины с толстыми, растрепанными волосами, на голове даже в самое жаркое лето толстая меховая шапка, русская рубашка с вышитой каймой и у шеи застежка с пуговицами, пояс или простая веревка на поясе. Залатанные и засаленные брюки, с сильно растянутыми коленями и снова порванные, на ногах высокие валенки. Женщины в пестрых, даже веселых платьях, перехваченных поверх груди, на голове тоже пестрый платок, из под которого выбивались каштановые или белокурые волосы. На них тоже частично были сапоги, частично хорошие ботинки, в большинстве случаев, однако, «лапти», обувь из сплетённой бересты. Часто они так же ходили и босиком как их дети и мужья. Почти у всех их были ясные, немного печальные глаза, которые мы так часто встречаем у этого народа.

В их руках они держат свою святыню – открытку полевой почты; знак жизни мужчины, который когда-то был с ними, который знал их спрятанные уголки в дальних лесах, который когда-то с ними пел печальные песни, шаловливо-веселые слова. Теперь он был далеко от них. Они уже считали его мертвым, но все же, он был жив, и даже если его неопытная рука с нерасторопными пальцами не умела писать, то нашлась другая благосклонная рука, которая с большим трудом выводила едва ли разборчивые буквы. Он в плену! В стране врагов! Ужас глядит из каждой буквы. Можно ли вообще жить там, не является ли все это одним единственным мучением, невыразимым горем? Они слышали от попа и из газет об ужасных зверствах врагов, которые сжигали деревни и людей, пожирали детей, о врагах с собачьими головами, говорящих на чужих языках. И в такой стране он в плену! В отчаянии они в их жалких избах опускаются на колени перед образами, и страх их не знает границ, их молитва за спасение душ бедных пленников никогда не заканчивается.

Они приходили ко мне, боязливые и робкие...

Я был немцем! Я был ужасом! Нечистым духом, чертом!

Медля и нерешительно подавали они мне свою святыню, грязную, часто целыми днями хранившуюся у них на груди открытку полевой почты, она была еще тепла от их тела.

Боязливые, напряженные глаза постоянно следили за этим кусочком бумаги, но в то же время их глаза говорили мне: прости нас, что мы сомневаемся, прости, что мы все ничего не знаем. Испуганным шепотом они рассказывали: – Маленькая коричневая корова отелилась... урожай овса плох... У тебя родился брат, его назвали Александром, его уже окрестили...

Вот такие стоят они передо мной, боязливые и просящие, и я смотрю им в прекрасные, печальные глаза, я, мужчина с гладко выбритым лицом, в одежде крупного города, которую они никогда еще не видели.

Я подаю написанную ответную открытку стоящей передо мной женщине. Маленькие, мозолистые, искривленные пальцы медленно берут ее.

- Готово. Ты можешь бросить открытку в почтовый ящик.

- Что же я должна дать тебе за твою безграничную заботу и любовь?

Они боятся, что не смогут расплатиться деньгами, которых у них всегда так мало. Они боятся, что придется вернуть открытку, не подав знак жизни тому, кто со жгучей тоской ждет этого. Это мужчина, отец ребенка, которого женщина несет на руках.

- Ты ничего не должна давать мне, матушка! И снова эти печальные, светлые глаза смотрят на меня, и я вижу в них, как поднимается беспредельная радость.

- Нет, я не хочу оставить тебя без вознаграждения, мой дорогой, – и костлявые, морщинистые пальцы роются в кармане широкой юбки, чтобы подарить мне хотя бы одно яйцо ее маленькой, несчастной курицы.

На короткое время я решительно беру ребенка из рук матери и вижу направленные на меня и ребенка на секунды объятые ужасом, ошеломленные глаза. – Немцы питаются детьми – проносится в мозгу, но ребенок смеется очень громко и озорно, так энергично хватает мое ухо, мой нос, что я смеюсь, и многие боязливые матери извергают вздох облегчения.

Они идут от меня с их драгоценностью в руках, почтовой открыткой, осторожно опускают ее в