Тяжелы думы Евстигнея, тяжел знойный вечер в застойном запахе смолы, в душной испарине земли, тяжел могильный холм, под которым погребли старого российского солдата…
С кладбища Бочаров пришел в лабораторию, сел за микроскоп Под зорким преувеличением микроскопа обнажалась на изломе лопнувшая сталь: мелкие зерна резко переходили в крупные к казенной части орудия. Из готовых стволов высверливали бруски, Никите Безукладникову приказано было изготовить модельки стволов, чтобы после испытать их на разрыв напором воды.
— Надо прекратить стрельбу, пока не доищемся причины, — сказал Бочаров капитану Воронцову. — Иначе никогда не отмоем рук.
Воронцов помотал головой, выпрастывая из тисов брусочек металла.
— Неудачи бывают при любых обстоятельствах. Для нас весь завод — опыт, и мы обязаны завершить его.
Ничем не проймешь Воронцова. Гибель Капитоныча для него все равно что вот этот кусок стали: хрустнул под ударом молотка и — в пыльный угол. А Костя все видит старика в сторожке у печки, все слышит добрую его воркотню. Не стало бомбардира, и столько оказалось с ним связано самого дорогого, что только было у Кости в пермском изгнании. И в смерти Потехина он винил себя, и лишь сейчас понял, как нужен был фейерверкер для далеких замыслов… Прости, Капитоныч, пусть пухом будет тебе земля.
Ирадион сказал по-другому. Как узнал о смерти старого бомбардира, уставился лысеющей головою в угол, выпятив под распоясанной рубахой острые лопатки и бугры позвоночника. Обернулся, притиснул косточками пальцев жарко сухие глаза, вспомнил какого-то поэта: «Пусть радости живущим жизнь дарит, а смерть сама их умирать научит». И опять за книги.
Увлекся Ирадион поисками, как воздух глотает книги по металлургии, которые присылает ему на дом Воронцов. Он чуточку оправился под летним солнышком, но Бочаров видит: недолго Костенке гореть. Говорил капитану: «Надо Костенку на юг, на солнце». Капитан обещал обратиться к губернатору. Но сам хочет выжать из Ирадиона все, а потом и его на свалку, в мусор!.. Какие же радости может подарить им жизнь!
Одна бы радость была: достать гектографический станок. Такой, как сбросили с Некрасовым когда-то с обрыва. Но деньги, где взять деньги? В ту среду спрашивал об этом Никиту, Андрея, мастеровых. Овчинников расщелкнул крепкими зубами орех, поплевал скорлупою в ладонь, сказал жуя:
— Ты же в начальстве, у тебя, поди, хватит.
Кто с хитрецой, кто выжидательно на Костю уставились. Хорошо, что выручил Яша, — знал, какими капиталами живет Бочаров.
— Вот оно что. — Овчинников даже орехи выронил. — Так это как же так получается?
— Так и получается, — Костя подобрал один орех, тоже раскусил, — капитан прижимает каждую копейку, чтоб за счет всех нас построить завод подешевле.
— А наградные-то выдал покалеченным, — напомнил обдирщик с заячьей губой.
— Зато сколько сберег на жалованьи Бочарова и Костенки, подсчитай, — запротестовал Никита, ухватился за свою бородку. — Но это все не к делу, это все стружка. Я вот думаю — станем откладывать от получек в общую кассу.
— А чего печатать на станке, — опять прицепился обдирщик. — Бросайте, мол работать на царя, идите с котомочками по миру…
— Найдем, — сказал Бочаров, — найдем, что печатать!
— Найдем, — повторил он и теперь, с досадой откинул стальную плашку; она тонко, чисто прозвенела.
Капитан ушел в заводоуправление, отправились в цех двое подручных, а он будет сидеть здесь? Черта с два! Надо связаться с семинаристами, доставать литературу, учиться самому, учить других, чтобы рабочие Мотовилихи были такие же, как на заводах Германии, Англии, — он вспомнил Лассаля. Ну что ж, скоро справим по Капитонычу первые поминки!
Он застегнул сюртук, хлопнул дощатой дверью лаборатории.
Мощно бился пульс завода. Прокопченная, без единой травинки, суходольная земля вздрагивала. За корпусами цехов в мареве угадывались новые: чугунолитейной фабрики. Струйки раскаленного воздуха рябили над плоскостями ступенчатых крыш. Дышало, ухало, гремело. Запахи — кислые, горчичные, сладкие до тошноты, закладывали грудь. Змеиными кольцами выползал из труб вязкий дым, и солнце, упавшее за Каму, запуталось в нем багровым слитком.
А капитан Воронцов в это самое время слушал пристава заводской полиции Чикина-Вшивцова. Было досадно, что оторвали от спешных дел, но с полицией приходилось считаться. Пристав не угрожал, не требовал, прижимал руку к груди.
— Доподлинно, что подопечный ваш тайно собирает мастеровых, подстрекает к бунту и низвержению. А тут еще вот это. — Он сунул руку за пазуху, извлек измятую бумагу в сургучных пятнах. — Мать смутьяна в Петербурге отдала богу душу. Да вы только подумайте, Николай Васильевич, что он вытворит, как узнает!
Воронцов закашлялся, двинул локтем. Стеклянный колпак вместе с пушечкой слетел, зазвенели осколки, через пол вихлясто покатилось маленькое колесико. Капитан зашагал по осколкам, растирая их каблуками. Остановился, вжал пальцы в подоконник. Пруд отливал красноватой рябью, словно в огромном тигле червонела сталь. Редколесье на той стороне занимала короткая тупая тень горы, и деревья казались синими, мертвыми.
— Послушайте, господин Чикин-Вшивцов, и все же я постараюсь повлиять на Бочарова. Если не удастся — откажусь от поручительства.
— Для вашей же пользы, Николай Васильевич, для вашей же пользы! Мы его тихонько в Сибирьку, с глаз долой. А нет как прознают наверху — сколько мастеровых, им смущенных, из Мотовилихи вылущат! Да и вас станут тягать по всем ступенькам…
Пристав косолапо щелкнул каблуками. Вообще-то он вовсе не обязан был выпрашивать у Воронцова какого-то согласия. Но в Пермь благополучно прибыл новый губернатор, кровями не то немец, не то француз, по фамилии Струве, и посоветовал и полиции и жандармерии не охотиться за ведьмами, не делать из мухи слона. Полицеймейстер разъяснил: то бишь изымать подозрительных с осторожностью, не давая им публичных выступлений на судах, препятствуя возможным с их стороны разоблачениям. Чикин-Вшивцов это хорошо понял. Даже такого столпа, как губернатор Лошкарев, все-таки подточили наказания Иконникова, смутьяна и пропагатора студентов да мужиков. А тут при заводе заварится — не приведи господь!..
Воронцов открыл окно и дверь, чтобы выветрить запах. Жалко было пушечку. Он собрал ее кусочки: их можно было склеить; осколки стекла приказал вымести. Побегал по кабинету, велел вызвать мастерового Овчинникова. Занялся выкладками лесничего. Дотошный лесничий цифрами доказывал, что Мотовилихинские и Висимские дачи скоро истощатся, если немедля не прекратить их уничтожение. Паздерин хищно выгрызает лес на корню, поступая противу природы и здравого смысла. Надо нынче же искать новые дачи, в частности на землях реки Вишеры, где леса богаты и откуда дешево доставлять сырье для углежжения сплавным путем. Воронцов подчеркнул последние слова ногтем. Ноготь был выщерблен, с черной каемкой. Черт, этак можно совсем опуститься! Надо посылать людей на Вишеру. Он не сомневался, что причину неудач с пушками выявят скоро, производство расширится, угля потребуется втрое больше. Не застало бы это врасплох.
В дверь поскребся чиновник канцелярии, по неистребимой привычке изогнулся крючком:
— Мастерового Овчинникова доставили-с.
Овчинников — одна нога в буром от окалинной пыли сапоге вперед, корпус чуть откинут — стоял перед Воронцовым, глядя своими диковатыми глазами прямо ему в лицо.
— Садись, Овчинников, разговор будет.
Мастеровой примостился на краешке стула, напряженно упираясь в пол обеими ногами. Крупные, набрякшие у молота руки безнадежно искали чего-то на коленях.
— Как нагревали? — быстро спросил Воронцов.
— Известно, Николай Васильевич, до густого вишневого цвету.
— А до красного каления доводили?
— Не доводили. Как углядим, что шелушение пошло, — сейчас под молот.
