По зеленому от закатной луны снегу шла работать Мотовилиха. Уши у шапок опущены, борода кой у кого спрятана в тряпицу, на тряпице — куржак. Студено: снег визжит под котами, чириками и валенками; волоски в ноздрях прихватывает.

Торопились. Дошлый капитан на каждый участок приставил доглядчиков, за опоздания велел взыскивать. Старожилы все не могли привыкнуть, что нету сыпучего шуму на шихт-плаце, не лязгает вал мехов у крумофенов, не свербит носа вонью шлейзофена, не грохает рудная толчея, что крошила медистый песчаник. Только шумят водобойные колеса на плотине, только рокочут печи в литейке да кузне, раздувающей мехами все шесть огней, да перестукивается слесарка — успокаивают душу.

— Сказывают, пришлые-то просили капитана всю нашу землю поровну с ними делить. Паздерин говорил им: весной берите пустопорожние земли, обихаживайте. Так нет, им готовенькое подавай.

— Да что там — землю! Дескать, завод построим, пришлые станут получать втрое боле нашего. Чтоб не уходили. А у нас, дескать, дома, хозяйство, мы и так привязанные…

— Как слепые кобылы к вороту!

— Всех на Вышку загонят, забором огородят. Хлеб у коренных покупать станем. Из кабалы да в кабалу! Носы-то задрали: мы-ста листократы, а вы-ста голь перекатная. Кровососы, косари!

Всяких разговоров наслушался Костя по дороге на завод. Что-то назревало, беспокоило Мотовилиху. И все-таки после Лысьвы показалась она Косте веретейкой. Это Яша сказал летом на покосе ласковое слово «веретейка» — сухой клинышек леса посреди хляби.

Наталья Яковлевна, Яша и Катерина обрадовались Косте. Показалось Наталье Яковлевне, будто он совсем исхудал, как после болезни какой, и она чуть не обкормила его. Катерина все поглядывала на Костю, в глазах прыгали веселинки. Яша улыбался радостно и застенчиво, как умел улыбаться только он. Даже Алексей Миронович, обычно никак не выказывающий Косте своего отношения, опросил, почесывая грудь, как там, в Лысьве, льют чугун.

— Страшно льют. Я бы, наверное, не выдержал.

— Выдержал бы, коли, как у нас, в крови это было. А медными-то парами каково дышать, а? То-то и оно. Теперь, капитан говорит, полегче станет.

— Гляди, полегче, — заскрипел с кровати старый Мирон. — Капитанишка всех заморит. — Он лежал за ситцевой занавеской, хворал, все ждал: вот кончат наперстками забавляться, прибегут, в ножки стукнутся, с почетом под локти возьмут, тем и жил. — Никакими учеными хитростями голый зад не прикроешь. Был тут один с книжками: варнишный песок с гаркопом перепутал. — Старик захрипел, зашелся мокрым кашлем.

— Мастеровые-то как там живут? — снова принялся расспрашивать Алексей Миронович. — Крепостные ведь были, подневольные…

— Ничего для них не изменилось, — дернул плечами Костя. — Живут как на каторге.

— Оно и понятно. Казенные заводы ноне в гору идут: царю пушки с нарезкой надо, а где их робить, как не у нас. У владельцев-то духу не хватит этак все перевернуть. — Алексей Миронович повертел рукой.

«А как Мотовилиху повернуть? — подумал Костя. — Только и твердят: „Пушки царю, царь повелел…“ Или ждать, когда будет как в Лысьве — невтерпеж?..»

— Костенко тут тебя спрашивал, — вспомнил Яша. — Нужен, говорит, крепко.

Зачем понадобился Ирадиону? Что они там делают? Семинаристы в Перми только встречали и провожали «апостолов», Ирадион носился с идеями уничтожения власть имущих — всерьез или как тот самовар, что перегонял воду из пустого в порожнее? Господи, как бы помог Ирадион, если бы вместе. Костя — по губернии, Ирадион — при заводе. А теперь никуда нельзя ехать, надо оторвать от Костенко уверовавших, надо внушить самому Ирадиону, что гибнуть, как Сверчинский, бессмыслица!

Яша с удивлением смотрел, как меняется лицо Бочарова, наконец тронул его за рукав.

— Так что передать-то?

— Больше никуда не поеду, — оказал Бочаров…

И теперь, опускаясь к заводу, упрямо твердил это про себя. Рабочие уходили налево, он свернул вправо — к заводоуправлению. Заснеженный пруд был светел, тропинки лежали на нем желобами. Шумела плотина, над водобойными колесами висел туман.

Бочарова ждали. Воронцов курил, бегал по кабинету. Мирецкий сидел за столом, уставя локти на кипу чертежей, сцепив пальцы под подбородком. Разговор был не из приятных. Поручик сказал, что у Бочарова навряд ли деловая натура, у него слишком много фантазии, и, Николай Васильевич, он поддается только тем влияниям, которые противу порядка и закона.

— Но в Куляме он был благоразумен!

— Перестаньте с ним носиться. Стоит только рапортовать Комарову, и вы избавитесь от беспокойства, а Бочаров вспомнит о своем месте под луной.

— Ты же знаешь, что я не способен на такое. И потом — я его экзаменовал, он мог бы, когда пустим завод, стать необходимым производству. Михаил Сергеевич дал ему добрую школу.

— Он влюблен в Нестеровскую, — усмехнулся Мирецкий, расцепив пальцы, посмотрел ногти.

— Оставим, оставим это. А пока вы поедете вместе!

Мирецкий зевнул, опять окрестил пальцы. Поездка, о которой они почти не говорили, была безотлагательной. Из Бельгии под осень приплыли в Петербург два цилиндра к паровому молоту, станки для отделки орудий. До Нижнего Новгорода переправили их на платформах по железной дороге. Потом, по первопутку, гужом поволокли к Перми. И вот где-то между Осой и Оханском стопудовые махины намертво осели в снег. Лошади выламывали ноги, рвали постромки; мужики, уходя по пояс, толкали огромные сани, выбились из сил, разбежались. При обозе остался приказчик с тремя помощниками. Надо было вызволять драгоценный и спешный груз. Воронцов исхлопотал у губернатора предписание забрать из Оханского уезда достаточное количество крестьян и лошадей, передал его Мирецкому.

Едва Бочаров вошел, капитан сказал:

— Даю вам получас на сборы, выезжайте с господином поручиком. По дороге узнаете подробности.

— А если я осмелюсь отказаться? — удивляясь своему спокойствию, возразил Бочаров.

Воронцов не любил, когда ему перечили; глаза стали прозрачными, маленький рот дернулся. Но сдержался:

— Извольте причины?

— Дайте мне любую другую работу, лишь бы без разъездов.

— Сейчас все на этом заводе, Константин Петрович, заняты тем, что нахожу необходимым я, — подчеркнул Воронцов.