первом ряду с краю. На коне, так как у него длинные руки, а туловище короткое, он не кажется особенно сильным. Манера у него всегда одна. Выезжает вперед несмело, медленно; и если кто столкнется с ним, после одного-двух ударов поворачивает коня и пускается наутек. Неприятель, понятно, гонится за ним, отдаляясь от своих. Он позволит себя догнать, повернется: тут уж что ни взмахнет саблей, то голова летит с плеч. Затем, отерши клинок, не торопясь, возвращается к своим. В сомкнутых рядах ему тесно; он бьется, но не так охотно, а когда выберется в открытое поле, чувствует себя, как дома. Раз, вернувшись домой из похода на татар, он привез в тороках у седла мешок. Хозяйка его, поздоровавшись с мужем, стала рассматривать его узлы. Увидела мешок: 'Это что?' Пан Пржеслав усмехнулся: 'Это, — говорит, — ехали мы еловым лесом, и набрал я рыжиков, да боюсь, погнили'. Развязала она мешок, заглянула в него, вскрикнула и едва на ногах устояла. Мешок был полон отрубленных татарских ушей. Хотели их выкинуть, но он велел сначала пересчитать. Уж не знаю, много ли их насчитали, но он клялся, что от каждой головы брал только по одному уху.

— Погоди, хлопец, — прибавил, смеясь, Ксенсский, — много еще насмотришься в войске. Это не королевские покои, где стоят, как восковые куклы, нарядные панычи, все одинаковые; тут каждый таков, каким его сам Бог сотворил.

На другой день они пошли с Ксенсским к начальникам в лагерь, к знакомым и приятелям Сташека. Стржембош, никогда еще не бывавший среди таких людей, был совсем ошеломлен. Тут было на что посмотреть, и было, чем возмущаться, потому что в лагере их нередко натыкались на ссоры, драки и побоища, которых нельзя было унять никакими силами.

Войсковые суды, установленные королем, с трудом поддерживали порядок, так как, кроме солдат, в лагере было множество обозной челяди, которая бесчинствовала, не стесняясь.

Жалобы подавались непрерывно, потому что в предместьях нападали на женщин и чинили безобразия, а затем прятались в толпе и разыскать виновного было очень трудно, так как свой своего не выдавал.

При всем том было очень весело. Из города явилось множество торговцев, которые разбивали шинки под навесами, продавали живность, разные предметы одежды, так что многие щеголяли в подержанных женских кофтах, таких называли почему-то 'горничными Святого Марка'.

В палатках некоторых панов ротмистров и полковников и предводителей отрядов по целым дням стояли накрытые столы. Стоянки копейщиков можно было узнать издалека по целому лесу копий, вбитых в землю, и по грудам их, громоздившимся на возах. Каждый отряд возил с собой запасные копья, потому что много их ломалось в первой же битве.

Издали лагерь выглядел очень пестрым, потому что в нем было всего много: и возов, и балаганов, наскоро сколоченных из досок, или таких нарядных, что они походили на часовни, и полотняных шатров. Много развевалось хоругвей.

Только здесь Стржембош убедился, что звание хорунжего не было пустым титулом, и в посполитом рушенье, где нужно было хранить честь своей земли, в хорунжие выбирали людей сильных, храбрых, с которыми нелегко было справиться.

Просто нести тяжелое древко со знаменем было довольно трудно, а в битве, где хоругвь шла впереди, неприятель бросался на нее с особенным ожесточением; и хорунжий, как это было под Зборовом, должен был защищать ее своим телом, если ему обрубали обе руки.

Стоило посмотреть на этих панов хорунжих. Очень редко случалось, чтобы кто-нибудь из них терял свою драгоценную ношу, и то лишь вместе с жизнью.

Стржембош не обошел и половины лагеря, а голова у него закружилась от пестроты и разнообразия оружия и людей.

Полки еще собирались, устраивались и располагались вокруг ставок своих вождей. Ксенсскому нелегко было найти своего полковника Надольского, которому он хотел представить племянника. Всякому другому это было бы трудно, но Сташека знали все, многих из своих поклонников он даже не знал в лицо, и ему охотно давали справки. Надольского трудно было найти, хотя как полковнику ему подобало бы жить открыто, на виду. Но он был из тех оригиналов, которые не шли, как овцы, за другими.

Надольский был, как говорили, скуп и мог показаться таким, но правильнее было бы назвать его суровым. Тогда как другие полковники отличались гостеприимством, чем приобретали себе популярность, он не держал стола, и самое большее, если угощал кого-нибудь рюмкой водки и закуской.

'Панам, которые ко мне приходят, не так уж важно отведать моей похлебки и зраз, а если я буду кормить и поить их по пятидесяти человек в день, то у меня окажется дыра в кармане. Лучше же я помогу нуждающемуся', — говаривал он.

Поэтому он не брал с собою ни большого шатра, ни возов, ни прислуги. Ничего показного подле себя не терпел.

Когда набродившись по лагерю, Ксенсский и Стржембош добрались наконец до простой войлочной палатки Надольского, они нашли его с полковым писарем, составлявшим списки.

Это был человек уже не молодой, желтый, сухой, с подстриженными усами и наголо выбритой головой, одетый так, что в нем трудно было признать начальника. В палатке его не замечалось богатства, но то, что в ней находилось, отличалось прочностью и исправностью: оружие блестело, седла были вычищены от пыли и грязи.

Сам Надольский в темной епанче на красном жупане, черных сапогах, походил скорее на сельского хозяина, чем на жолнера. Однако он был жолнер своего рода, которого подчиненные боялись и слушались. Никому из них он не давал потачки, но зато и не позволял никому обижать своих и заботился о них, как о родных детях.

В глазах товарищей по оружию ему вредило и то, что он был не охотник до крикливых союзов, до бурных сходок и конфедераций; когда другие приглашали его, он отвечал: 'У каждого свой разум; делайте, ваша милость, что вам угодно, а меня оставьте в покое. Я не забываю о жалованье, но поднимать из-за него свару и распрю не хочу'.

Оратором Надольский не был и краснобаев не выносил; когда кто-нибудь заводил при нем длинную рацею, он надевал шапку и уходил.

'Полилась вода!' — говорил он, махнув рукой.

В повседневном обиходе он казался холодным; и никто бы не узнал в нем того человека, каким он становился в поле, выйдя на неприятелей.

Тут он постепенно возбуждался и разгорался так, что выходил из побоища совершенно разбитым, изломанным, с новыми рубцами. Два раза был в татарском плену и освобождался за небольшой выкуп, потому что татары судили о людях по одежде, и принимали Надольского за бедного шляхтича, который не мог много заплатить.

За время своего пребывания в Буджаке и в Крыму, где все его занятия заключались в том, чтобы носить воду и толочь просо, он выучился говорить по-татарски, но писать по-арабски и по-турецки не умел. Пан Отвиновский хотел научить его, но он отказался, сказав: 'Я уже стар и в толмачи не собираюсь'.

Он был — очень набожен, но тогда, как другие выставляли свое благочестие напоказ, он почти скрывал его. Вообще не любил говорить о своих делах.

Вряд ли нужно говорить, что Надольский не пользовался такой популярностью, как щедрые благодетели, сыпавшие деньгами, но все относились к нему с уважением.

Когда Ксенсский представил ему своего племянника, Надольский пристально посмотрел на него.

Узнавши, что тот только что прибыл из дворца, он сделал гримасу.

— Поступишь пока ко мне только на испытание, — сказал он, — потому что у меня тут настоящие жолнеры, а ты приехал оттуда, где люди распускаются.

— Оттого-то, — сказал Ксенсский, — я и хотел поместить его сюда, чтобы он не обабился при дворе. Хлопец здоровый, и охота есть, когда привыкнет, будет жолнером.

— Дай Бог, — заметил Надольский и спросил Стржембоша: — Скоро ли приедет наш милостивый король?

— Я думаю, скоро, — отвечал Дызма, — так как ему самому не терпится, особливо с тех пор, как пришли вести от гетмана Конецпольского; но нелегко выбраться со двором, тем более что и ее милость королева будет сопровождать его.

— Слышал я об этом и верить не хотел, — перебил Надольский. — Ведь мы тут не комедию играть