— Так проси же короля, чтобы он отпустил тебя, а я запишу тебя в полках Собесского. Нашлось бы для тебя место и в других полках, потому что и из себя ты молодец, и лицом в грязь же ударишь, да и молодость за тебя, но… мне бы хотелось иметь тебя на глазах.

Стржембош поцеловал его в плечо.

Тем временем стали собираться его добрые приятели балагуры, узнавшие о его приезде, небольшая комната наполнилась, говор и смех не смолкали. Гости осаждали Ксенсского, который подшучивал по- своему, не щадя никого. Стржембош остался послушать.

По этим отрывочным рассказам, особливо о Збараже, он мог учиться рыцарской жизни, и одушевление его росло.

— По правде сказать, — говорил Ксенсский, — всего больше нам придавала духу в збаражских окопах уверенность, что мы не выйдем из них живыми. Мы видели, что на освобождение от осады нечего рассчитывать, тем более что немало найдется негодяев, которые рады были бы отделаться от Вишневецкого — ведь он для них бельмо на глазу, он им поперек горла стал. Жизнь уже никто ни в грош не ставил; голод и жажда вызвали какую-то лихорадку бешенства. Кусок сухого хлеба был лакомством, а вонючая конина деликатнейшим блюдом. Хотелось воды напиться, но была только такая, в которой гнили трупы. Вдобавок тут же за валами казаки торчали на своих насыпях, издевались над нашими изнуренными лицами и кланялись нам. То и дело являлись их шпионы с письмами, чтобы высмотреть, скоро ли мы вконец ослабеем. Под конец не хватало ни пороха, ни пушкарей; пушки направлял отец иезуит; удавалось ему это с помощью Божией.

— Збараж стоит у меня перед глазами, как сновидение, — заметил Свенцкий. — Теперь не хочется верить тому, что мы там пережили.

Проведя почти целый день у дяди, Дызма вернулся в замок и встретился с королем, который возвращался от Марии Людвики, пожелав ей покойной ночи.

Исполнив эту обязанность, он всегда выглядел веселее. Когда приходилось идти в покои королевы, хмурился; отделавшись, дышал свободно.

— Стржембош, — сказал он, оглянувшись на него, — тебя сегодня целый день не было. С чего ты устроил себе такой праздник?

— Я был у дяди, Ксенсского, — ответил Стржембош.

Король подумал немного.

— Знаю, — сказал он, — знаю; это тот, что славится своим языком.

— Наияснейший пан, — возразил Стржембош, — он владеет саблей еще лучше, чем языком. Довольно сказать, что он был в Збараже.

При напоминании о Збараже Ян Казимир нахмурился и ничего не ответил.

Рано утром он велел позвать Тизенгауза; в комнате не было никого, он прогнал даже карликов.

— Ступай к подканцлерше, — сказал он вполголоса, — передай ей мой привет и скажи, разумеется, с глазу на глаз, чтоб не уступала. Радзеевский слишком дерзок и нахален… дай ему палец, всю руку отхватит.

Это поручение было так приятно для молодого человека, что как только наступил час, когда можно было явиться во дворец Казановских, не нарушая приличий, он немедленно побежал туда. В самых воротах случай столкнул его с подканцлером, который выезжал из дворца в город на великолепном жеребце, любимом верховом коне покойного Адама. Радзеевский заметил входящего, поморщился и сделал гримасу, когда же Тизенгауз из вежливости поднял шляпу, он гордо отвернул голову, не отвечая на поклон.

'Ого! — подумал Тизенгауз. — Я давно знал, что не пользуюсь расположением подканцлера, но в первый раз еще он выказывает его так откровенно. Чутье у него хорошее'.

Радзеевский приостановился в воротах, чтобы посмотреть, куда идет Тизенгауз, и убедился, что тот направился в покои жены.

'Королевский шпион и посланник, — проворчал он, — но я этого не потерплю. Король не должен вмешиваться в мои домашние дела'.

Собирался ли подканцлер, уезжая со двора, явиться к королеве, мы не знаем; но после встречи с Тизенгаузом он отправился к ней.

Предстояло заместить несколько вакансий, а Радзеевский имел предложения со стороны нескольких кандидатов; таким образом, у него был предлог для посещения.

Мария Людвика, хотя, быть может, невысоко ценила его, охотно пользовалась его услугами, так как он доносил ей обо всем, что слышал, поддакивал ей и льстил.

Беседа о сенаторах, которые искали должностей, о враждебных и подозрительных королеве, о тех, против которых Радзеевский хотел ее настроить, продолжалась довольно долго и уже подходила к концу, когда подканцлер вздохнул и сказал вполголоса:

— Тизенгауз постоянно торчит в моем доме, и я подозреваю, что он переносит жалобы моей жены королю, а ей передает от него уверения в покровительстве, отчего она все резче относится ко мне. Что же я буду значить в своем доме, если мне, как это случилось сегодня, не позволяют воспользоваться конем и сбруей покойного?

— И вы покорились? — спросила королева.

— Нет, — отвечал подканцлер, — я не могу доходить до таких уступок, иначе буду слугою в собственном доме.

Королева наклонением головы дала ему понять, что одобряет его образ действий. Пожаловавшись, Радзеевский раскланялся и пошел к королю.

Тем временем Тизенгауз был допущен к хорошенькой пани Эльзбете, рассматривавшей пышные ризы, над которыми работали ее девушки.

Огорченная пани отослала девушек. Тизенгауз мог заметить на ее лице следы еще неостывшего гнева и раздражения.

С большим волнением она принялась рассказывать ему, что хотела оставить неприкосновенными одного из коней и любимую сбрую покойного и просила об этом мужа; но, наперекор ее просьбе, подканцлер сегодня утром приказал конюху оседлать именно этого коня тем самым старинным седлом и поехал в город.

— Я встретился с ним в воротах, — сказал Тизенгауз, — и он даже не ответил на мой поклон. Жаль этого прекрасного коня!

Он не кончил; подканцлерша быстрым движением белой ручки отерла слезы.

— Если не ошибаюсь, — сказала она, — а я, наверное, не ошибаюсь, — подканцлер тем смелее действует против меня, что королева на его стороне. Я никогда не имела счастья пользоваться ее расположением.

— Этому не следует придавать значения, — ответил Тизенгауз, — ни одна из польских панн не пользуется расположением Марии Людвики. Ее сердце лежит только к француженкам.

— Главным образом к ее хорошенькой любимице, — прибавила с двусмысленной усмешкой пани Радзеевская, — панне Марии д'Аркьен. Я не так злорадна, чтобы верить всему, что рассказывают люди, но привязанность королевы к этой девушке поразительна. Ей пророчат блестящую будущность, тем более что она обещает быть красавицей.

— Не могу этого отрицать, — сказал Тизенгауз, — и сама она знает, что хороша собой…

— Но ведь она еще дитя, — заметила подканцлерша.

— Лета ее, разумеется, мне неизвестны, — ответил Тизенгауз, — а на вид ей лет пятнадцать.

Наступила небольшая пауза; Тизенгауз оглянулся, чтобы убедиться, что никто их не подслушивает.

— Наияснейший пан, — сказал он, понизив голос, — с большим участием расспрашивал меня вчера о пани подканцлерше. Я должен был признаться ему, что бываю здесь. Кто-то, только не я, — продолжал он с усмешкой, — донес ему, что пан подканцлер распоряжается здесь самовольно. Король был сильно раздражен этим в находил, что не следовало бы ему уступать. Это его совет, который я передаю.

— Совет очень хороший, — отвечала подканцлерша, — жаль только, что мне трудно его исполнить. Я не могу с ним бороться, а вы знаете, слушает ли он мои просьбы. Вчера просила его о коне и сбруе, а сегодня он их-то и взял, назло мне.

— Если б конюх заранее получил приказ пани подканцлерши не давать коня, то пану Радзеевскому