впустили — после многократного употребления дверного молотка врата ненадолго приоткрылись и тотчас вновь захлопнулись прямо перед моим любопытствующим носом — и прежде чем я успел просунуть в щель ногу, мельком твою дочь мне удалось увидеть. Она стояла на верхней площадке лестницы, где на нее падал свет из окошка — если только моим глазам предстал не дух и не ангел небесный: ее длинные волосы цвета воронова крыла словно были охвачены пламенем, белоснежное платье казалось алебастровым; она что-то держала в руках — мне почудилось, дохлую Кошку, но, скорее всего, это была любимая Кукла; на лице девочки застыло выражение, с каким души смотрят, наверное, от Аверновых врат на мир живущих, простертый вдали, смутно припоминая былую жизнь и тамошних обитателей. Затем тенью навис над нею черный Рукав, на плечо легла цепкая рука, в ту же секунду дверь захлопнулась — и это все, о чем я могу тебе доложить.
Дорогой друг! Твою дочь мнят отродьем Безумия и Безбожия, унаследовавшим (согласно всеобщему Мнению) твои темные Страсти и дурные наклонности; боюсь, что свободы ей не видать — и она вырастет под тем кровом хилым тепличным цветком. Не знаю, какие средства у тебя в распоряжении, разве что вернуться сюда, где можно будет не только подать апелляцию, но и принять прямые меры для того, чтобы отобрать свое достояние — беречь его и защищать. Не сомневаюсь, что наш мистер Бланд возьмется защищать твои интересы — хотя противная сторона наверняка выставит мощную оборону. Что ж! Больше не добавлю ни слова — ты счел бы мое поведение неблагородным, попытайся я утаить то, что знаю — но настаивать на невозможном (если это действительно невозможно) — сохрани Господь! Позволь мне сменить тему — или же умолкнуть — ибо я проваливаюсь в объятия Морфея. Мой кучер, опасаясь Чужеземцев, просидит всю ночь на козлах с заряженным Пистолетом — меня стерегут, как стерег Ио стоокий Аргус, — надеюсь, с рассветом страхи развеются — и мы снова двинемся в путь. — Уж эта мне бродячая жизнь! Напишу тебе снова, когда будет о чем — остаюсь, сэр, преданным и почтительным слугой и другом вашей светлости, ПИТЕР ПАЙПЕР».
Много воды утекло и многие мили одолели колеса dormeuse до той минуты, когда Достопочтенный обнаружил в швейцарском почтовом отделении среди прочей корреспонденции, которую он поспешно отодвинул от себя (она требовала немалого мужества), короткую Записку — без штемпеля и обратного адреса: «Благодарен тебе за сердечную доброту и дружеские чувства. Ноги моей не будет на той земле. — АЛИ». Ответить Достопочтенный мог только вздохом и пожатием плечей.
После дальнейших странствий, перемежавшихся заездами в гостиницы, когда проживание внутри тесного пространства dormeuse начинало ему докучать, Достопочтенный прибыл в Италию — в том, что этот Рубикон пересечен, он живо удостоверился благодаря расписным Потолкам каменных домов, где он останавливался; зловонным Отхожим местам, с которыми приходилось мириться; а также постоянной угрозе со стороны Разбойников (породы, на отлично утрамбованных дорогах Швейцарии не встречавшейся вовсе) — кучер неизменно держал теперь на козлах два заряженных пистолета, да и Достопочтенный не расставался со своим — однако, нападения так и не дождавшись, путники благополучно прибыли в Милан, откуда через Ломбардскую низменность направились прямиком в Горгонцолу — Брешию — Верону — как восхитительны сами звуки! — и только в Местре Достопочтенному пришлось высадиться из своего обиталища, для плавания не приспособленного, ради того, чтобы попасть на Город-Остров, о чем он мечтал всю жизнь, — хотя непроглядная ночная Тьма и проливной Дождь в воображении ему не рисовались!
Скоро засияло солнце, по-адриатически ласковое, — и мистер Пайпер настолько освоился в la Serenissima[58], что возобновил переписку со своим главнейшим (и столь небрежным) Корреспондентом; одно из посланий начиналось так:
«ДОРОГОЙ АЛИ, я доволен этим Городом, как никаким другим — и, вероятно, здесь осяду; правда, однажды свалился в Канал и подхватил Простуду, а само падение могло завершиться фатально, поскольку я, в отличие от тебя, искусством плавания не владею, — очевидно, тут оказаться в канале столь же обычное дело, что в Лондоне оступиться в сточную Канаву: разница только в том, что здешние улицы состоят из Воды. По той же причине я дал отставку моей любимой dormeuse и велел поместить ее на сохранение, а сам занял piano nobile[59] в доме не слишком большом и не очень сыром. Отовсюду слышу, будто здешнее Общество по сравнению с былыми днями величия пришло в упадок, однако скитания приучили меня к тому, что толки о минувшем величии и нынешнем упадке услышишь, где бы ни очутился. И все же теперь здесь остались только два conversazioni[60], стоящие посещения, и только четыре Кофейни, открытые до утра, тогда как раньше была целая дюжина первоклассных.
По утрам занимаюсь итальянским (впрочем, вокруг слышен, кажется, совсем иной язык, и его тоже придется изучать), а по вечерам посещаю conversazione, где разговаривают и по- английски, равно и на хорошем итальянском, — признаюсь, звучание его мне очень нравится: он похож на латынь, распустившуюся, словно бутон розы и ставшую мягче сливочного масла — даже приветствия и случайные замечания мнятся обольщениями. О Венеции говорят, будто она тысячу лет собирала богатства всего мира, а ближайшие два-три столетия посвятит тому, чтобы растратить их на Удовольствия: это безрассудное стремление вовлекает в себя неудержимо и головокружительно — ему невозможно противиться».
Позднее письмо продолжилось:
«Узнаю все больше о Венеции и венецианцах. В области любви моральные устои у них отсутствуют — что, надо признаться, меня скандализировало, — однако свода npaвил, предписывающих каждому свое место, они строго придерживаются: нарушения влекут за собой самые тяжкие общественные кары — изгнание, остракизм, вплоть до вызова на Дуэль, хотя венецианцы по преимуществу народ миролюбивый и защите Чести предпочитают Развлечения, помимо самых крайних случаев. Названный кодекс возводит на пьедестал своих героев и героинь — о них я уже наслышан: мне указали на некую госпожу в летах, у которой всегда был только один любовник (супруг в расчет не принимается), а после кончины возлюбленного она осталась верна его Памяти и так и не выбрала ему замены — пример преданности и самоотверженности, наделивших эту даму ореолом святости.
Присутствовал я также при двух казнях и одном обрезании — наблюдал отсечение голов и крайней плоти — обе церемонии весьма волнующие. Однако все эти дива — ничто, на мой взгляд, в сравнении со случайной встречей, которую я должен тебе описать: она не только рисует удивительные любовные нравы венецианцев, но и имеет к тебе близкое касательство.
До меня часто доходили рассказы об одном англичанине (хотя, как выяснится, и не вполне англичанине), который настолько усвоил обычаи Венеции, что сделался официальным любовником знатной венецианской дамы — юной супруги дряхлого старца, — строго соблюдая многочисленные суровые правили, управляющие его новым положением. Этому удивлялись, но вовсе не осмеивали: венецианцы подобные истории воспринимают чрезвьгчайно серьезно. В конце концов на каком- то маскараде мне показали этого человека — хотя он был в Домино, судить о его облике было трудно; мне почудилось только, что фигура у него не совсем обычна — то ли болезнь, то ли несчастный случай согнули его. Дама, за которой он ухаживал, обладала темными глазами, алыми губками и грацией в должной мере — или даже сверх того. Но какую привязанность он ей выказывал — с каким старанием предупреждал любое ее желание! Он принимает от нее веер — передает ей шаль — держит бокал limonata — распахивает окно, возле которого она сидит, — закрывает его снова из опасения миазмов — сидит близ нее, но немного ниже, ловя каждое ее слово, о чем бы ни заговорила, — а когда она насытилась удовольствиями, спешит вызвать ее Гондолу! (В эту минуту я и заметил, что он слегка прихрамывает, однако изъян ничуть не умерил достоинства, которое он придавал самым пустячным действиям.) Сопровождая свою Amorosa[61] к лестнице, он на ходу окинул меня острым взглядом — выражавшим, я бы сказал, тревожный интерес, — и я, полагаю, не замедлил достойно отозваться на него учтивым поклоном.
Вероятно, этот человек навел обо мне справки: довольно скоро в мое жилище на Фреццерии — по соседству с собором Святого Марка — явился миловидный паренек в ливрее и с презабавной важностью, словно это была дипломатическая нота, вручил письмо от этого джентльмена, на
