За всем этим Иман постепенно передвинулась, не вызвав ни малейшего недоумения (смеясь с сотрапезниками и поднимая чашу, ни разу не опустошенную), к самому краю пирующих, как ей и подобало согласно обычаю — хотя она и считалась мужчиной, — дабы под влиянием Бахуса ее не задел обидчик. Там она приметила, где стоит быстроногий скакун, принадлежавший Али, — оседланный и с готовой поклажей, — а также где находятся кони гостей, по статям значительно ему уступавшие.
И вот выпивка льется рекой — полноводнее, чем реки в тех краях: свободно и с избытком — уже и самые стойкие забулдыги еле держатся на ногах — кое-кто из старших уже погрузился в Забытье, — но прочие, поддавшись демонической власти вина, продолжают самозабвенный танец. Юноши кружатся в бешеном вихре, иные задирают рубашки до коричневых сосков — чтобы исполнить clause du ventre[49]. Какой-то седовласый гуляка, с пеной на бороде, настолько распалился, что ринулся к юношам с предосудительным намерением, не в состоянии только решить, кого из них хватать, — те со смехом увертываются от сатира, и тот падает на колени. Вскоре тех, кто не кружится в танце, сваливает сон или терзает рвота; даже танцоры начинают падать на землю один за другим, будто кегли, — и в поднявшейся суматохе, которая отвлекла всеобщее внимание, Али подает Иман знак.
Поодиночке они выскальзывают из круга пирующих — никем не замеченные — уводят лошадей — подальше от отблесков угасающего костра — там, схватившись за руки, переводят дух, вскакивают в седла — и бесшумно скрываются — исчезают, словно призраки при первом ударе утреннего колокола!
Итак, повесть окончена: любовь и отвага — единение душ — быстроногие скакуны — рассказано обо всем. Куда направятся влюбленные — как будут жить — как любить — вопреки козням света — как состарятся и, однако, останутся прежними — все это, согласно общепринятым правилам, описывать незачем. Но если наша повесть похожа на жизнь — что, надеюсь, хотя бы отчасти правда (впрочем, возможно, в ней больше занимательных перипетий и меньше сомнений, не воплощенных стремлений, долгих часов Скуки и проч., и проч.), — тогда она сходствует с жизнью по крайней мере в одном отношении, а именно: ничем не заканчивается, ибо такова особенность Жизни, которая начинает (или продолжает) новую историю, как раз когда завершается прежняя — подобно тому, как волна набегает на волну и одна сменяется другой.
Посему вглядитесь в оголенные взгорья над Морем, где странный путник ведет за собой усталую лошадь, — он поминутно останавливается, прислушиваясь, не донесется ли до ушей нечто с безлюдных холмов — помимо орлиных криков или стенаний ветра, — но ничего такого не слышит — и потому продолжает свой путь. Он отлично знает, кого ищет: он незамеченным следовал за ними по пятам — и немного отстал из опасения, что его обнаружат, а потому сбился со следа, однако не сомневается, что где- то поблизости, в какой-нибудь скальной Пещере, укрылись те, за кем он гонится, — точно так же поступил бы и он на их месте. И сейчас, обогнув острый выступ громадной желтой плиты, он видит то, что с уверенностью уловил слухом: возле устья темной пещеры стоит лошадь, истомленная, как и его собственная, и там, в жаркой тени того самого камня, подальше от глаз, он опускается на землю — словно готовясь нести стражу или дожидаться появления беглецов, чтобы их схватить (сказать трудно), — но, недвижный и безмолвный, он все же не может подслушать идущий внутри пещеры разговор.
О чем же говорит эта усталая пара, что свершила столь дальний побег и все еще не избегла опасности, — о чем говорят они, лежа рядом на холодном полу Пещеры и держа друг друга за руки? Почему девушка плачет — теперь, после того, как столько миль она наравне с любимым, без единой жалобы делила все трудности?
«Не могу ответить, почему, — шепчет она Али, в ответ на его настойчивые расспросы. — Не спрашивай больше».
«Мы сделали что-то дурное? Нет, ничего».
«Дурного мы не сделали — это так».
«Ты хотела бы, чтобы я не возвращался — чтобы все шло заведенным порядком — а я ничего не испортил?»
Иман не ответила на это, но поднялась с места, отошла от Али и села поодаль — опустив глаза, захватила с серой земли пригоршню праха — той субстанции, которую мы именуем Прародителем и последним Уделом, — и рассеянно пропустила пыль сквозь пальцы. «Не знаю, — проговорила она, — что для меня большее горе: то, что ты был оторван от меня, когда мы были детьми, — или что мы сейчас вместе».
«Что такое ты говоришь? Разве я не старался сделать все возможное, чтобы ты стала моей по достижении совершеннолетия? Когда меня увез всадник паши, я слышал твои крики — и мое сердце надрывалось от плача — так зачем ты говоришь такие слова?»
«Мой Али! — Иман подняла взгляд, полный волнения и сострадания. — Есть то, о чем ты не подозреваешь, — роковое знание — суть его дошла до меня, когда я жила одна, — ты обрел бы его и сам, не будь твои мысли заняты другим, — об этом давно забыли, но я докопалась, что к чему, и теперь мне никак не выбросить это из головы».
«Скажи», — потребовал Али, хотя в глазах Иман прочитал, что лучше этого не делать.
«Знаешь ли ты, мой самый дорогой и единственный, как мы с тобой оказались в этих краях, среди этого народа?»
«О себе, — отозвался Али, — теперь я знаю. Раньше не знал. Знаю, что мой отец — англичанин, он силой взял жену бея, главы племени, и зачал меня. Бей убил мою мать, а меня отослали прочь».
«Это так, — кивнула Иман. — И меня вместе с тобой — туда же, куда и тебя, — жить там, где жил ты. Али! Эта несчастная женщина, твоя мать, родила не одного ребенка! Я ее дочь, как ты — ее сын!»
Темноту пещеры рассеивает только один источник света: через отверстие в дальней стене проникает узкий солнечный Луч; он медленно прополз по шершавым стенам и теперь прямо уперся в недвижно и порознь сидящую пару; быть может, Али знал о том, что сказала ему Иман, — с давних слов престарелого Пастуха — и, хотя отказался тогда вникнуть в их смысл, наверное, все же понял до конца — так что ставшее известным только сейчас было ведомо ему всегда.
«Скажи мне, какой грех страшнее, — произнес Али, — нарушить обет Целомудрия и разделить ложе с любым мужчиной — или с родным братом?»
«Оба неискупимы. Если совершить один, какое значение имеет другой?»
«Тогда обними меня — раз ты бежала со мной».
«Нами завладеет Иблис, не иначе».
«Мне все равно, лишь бы с тобою вместе».
«И мне!»
Любовь может притязать на многое — хотя и не имеет полных прав на все — так твердо заявлено в моей Повести, дающей тому образцовые примеры — и вот последний. На ту любовь, ради которой наши герои готовы были пожертвовать целым миром, этим самым миром наложен запрет — ибо, в силу обстоятельств предписанная детям Адама, она была затем строго воспрещена детям их детей — а почему, спрашивать незачем, ибо этот запрет начертан на составе Мироздания и в нашей смертной природе точно так же, как Десять Заповедей были запечатлены на Скрижалях, — таково предписание свыше — и таковым оно должно оставаться навеки; и Мойры (в обличье мужчин и женщин, вооруженных перьями острее мечей и судебными Кодексами, разящими как пули) не успокоятся до тех пор, пока всякий прецедент не будет вычеркнут из памяти бесследно, словно небыль.
