Поскольку публика с давнего времени питает величайший интерес к любому клочку бумаги, связанному с именем моего отца, — интерес, который нимало не уменьшился по прошествии двадцати лет, минувших со дня его кончины; и так как всякий, кому случилось хотя бы однажды с ним беседовать или подслушать его замечания, охотно спешил предать свои памятные записи печати (вне зависимости от того, насколько случайным было это знакомство и насколько ничтожным — их содержание), — может показаться удивительным, что столь объемная его рукопись сохранилась, не обратив на себя внимания вплоть до настоящего дня; вследствие этого более чем вероятны сомнения насчет ее подлинности и уж во всяком случае естественно любопытство относительно ее происхождения. Посему почитаю своим долгом коротко изложить историю того, каким образом нижеследующая повесть оказалась у меня в руках и почему только сейчас она предстает перед читателем — если читатель этот воистину когда-нибудь облечется плотью и устремит взгляд на мои строки и строки моего отца, да уверится он в том, что какие бы интересы ни вовлекли меня в это предприятие, они далеки от стремления извлечь выгоду или снискать известность; если когда-нибудь наши строки и увидят свет, я к тому времени уже буду мертва.

В самом деле, могут задаться вопросом: заслуживает ли быть сбереженным Сочинение, подобное этому, содержащее эпизоды — и даже повороты сюжета, — которые не только не упрочат репутации Автора, но и, вполне возможно, оскорбят вкус читающей публики. Возникают, однако, и другие вопросы: связано ли содержание этой Книги с биографией Автора; подтверждает ли оно упорные и столь широко обсуждавшиеся слухи, уличавшие отца в неких прегрешениях, которые он совершил на том или ином жизненном повороте (чему я сама была однажды свидетельницей, хотя и пребывавшей в счастливом неведении). Следует напомнить, что некоторые лица, близкие отцу, включая его супругу — леди Байрон, собравшись после смерти поэта, сообща приняли решение предать огню Мемуары Байрона, содержавшие его собственную трактовку событий, а также историю рискованных похождений в пору заграничных странствий. Записки эти, хоть и были начертаны пером по доброй воле автора, неминуемо нанесли бы ущерб памяти поэта и опорочили особ, попавших на страницы рукописи. Быть может, незавершенный и неотделанный Манускрипт, оказавшийся в моем распоряжении, должна была постичь та же участь? Ответить могу только одно: вероятно, да, — однако сама я не в силах решиться на подобный поступок, как не решилась бы собственноручно отправить в огонь Мемуары отца: те, кто сильнее меня духом, отважились (и не должны уклоняться впредь) сослужить лорду Байрону эту последнюю службу, буде это действительно служба.

Возвращаюсь к своему рассказу.

Незадолго до и какое-то время после потрясений 1848 года я имела честь составить знакомство — через любезное посредничество моего высокочтимого друга Чарльза Бэббиджа — с несколькими лицами, входившими в близкое окружение столь священной фигуры, как Мадзини. Мистер Бэббидж — всегдашний поборник Свободы и прогресса Человечества — испытывал огромную радость, общаясь с этими сынами Италии, которые, будучи изгнаны из отечества единственно за то, что всем сердцем служили высшим его интересам, временами находились под подозрением и подвергались преследованиям со стороны и нашего правительства. Синьор Сильвио Пеллико, граф Карло Пеполи и человек, ставший моим задушевным другом, — синьор Фортунатто Пранди: из их уст я слышала о величайшем почтении, с которым относились и по сей день относятся к моему отцу в их родной стране, и о действиях, предпринятых им ради блага Италии, когда он там проживал. Именно от одного из завсегдатаев этого кружка — чье имя я не назову даже после того, как он скончался, — не оттого, что покров анонимности скрывает некие постыдные поступки, но потому только, что с самого начала мне было предписано хранить тайну об этом деле, и данное слово я не нарушу, — именно от этого человека я впервые узнала о существовании рукописи, якобы представлявшей собой сочинение Байрона, хотя и не стихотворное, а прозаическое и сохранившееся в одной-единственной копии. Согласно услышанной мною истории — истинность или ложность которой я не в силах должным образом установить — рукопись эту приобрел (как подарок или же иным путем) некий итальянец, изредка составлявший общество лорду Байрону, когда тот жил в Равенне; позднее рукопись была передана другому человеку, и этот-то второй владелец не столь давно дал знать о ее существовании тому самому джентльмену, от которого я о ней и услышала. Я спросила, находится ли до сих пор рукопись у второго владельца. Да, это было так. Далее я осведомилась, не обдумывал ли нынешний обладатель рукописи о передаче ее на хранение душеприказчикам лорда Байрона — фирме Джона Меррея, его издателя, или же его наследникам и правопреемникам. Да, владелец подумывал о такой возможности — и воспользовался бы ею, если бы не многие трудности. Цепочку событий, приведших к получению им рукописи, можно было истолковать как сознательное приобретение похищенной собственности, и обвинение в укрывательстве таковой становилось еще более серьезным ввиду продолжительности срока, на протяжении которого он располагал ею, никого не ставя об этом в известность. Более того, владелец (по словам моего друга) полагал, что ценность манускрипта велика, деньги, которые за него можно выручить, остро необходимы для республиканского дела, а посему он не хотел бы привлечь к рукописи внимание тех, кто вправе притязать на нее без компенсации. Вот в этом, как признался мой собеседник, и заключалось главное препятствие. Он заверил меня, что готов любыми доступными способами приобрести реликвию, сохранившуюся от моего отца (которая, согласно всем законам — Божьим и человеческим — принадлежит мне и моим детям), не испрашивая при этом никакого вознаграждения ни для себя, ни для какого-либо сообщества, ни ради служения делу, даже в высшей степени достойному; но он умолял меня до того, как я заручусь его содействием, задуматься прежде о шумихе, каковая незамедлительно поднимется вслед за любой попыткой насильно отторгнуть рукопись — причем неизвестного содержания — от нынешнего ее обладателя.

Я и в самом деле не преминула взвесить все обстоятельства. Какова, к примеру, стоимость подобного манускрипта? Мой отец относился к своим рукописям с аристократической беспечностью и нередко (удостоверившись в наличии беловой копии) дарил оригинал любому, кто оказывался тогда подле него. Хотя нынешний век почитает архивы наших прославленных авторов достойными бережного хранения (иные собиратели даже выкладывают за них весьма солидные суммы), в большинстве случаев приносимый ими доход нельзя назвать сколько-нибудь существенным. Много ли пользы принесет та сумма, которую предполагают запросить с меня, борьбе за освобождение Италии? Не исключено, предположила я, что не столько происхождение рукописи, сколько ее содержание придает ей в глазах обладателя столь большую ценность; но сказать об этом со всей определенностью без внимательного и самоличного ее изучения было нельзя. Далее, могла ли я полагаться на то (об уверенности и речи не было), что требуемая сумма действительно пойдет на благо делу, которому посвятили себя мои друзья? Заручись я относительно этого полными гарантиями, приобретение рукописи можно счесть просто-напросто средством для достижения цели, желанной самой по себе, даже если вырученная сумма была бы несоизмерима с ценностью покупки. Все эти расчеты — которые были проведены моим рассудком, подчинявшимся строжайшим законам логики, на что, берусь утверждать, способны лишь немногие умы, — сходствовали с рассуждениями завсегдатаев ипподрома, когда они мысленно взвешивают свои шансы, исходя из программы скачек.