и времени нету.

Вскоре он был уже в Александровском. Поджидая сторожа Макара, уселся на краю канавы перед въездом в усадьбу. Тихие облака таяли у него над головой, очертания предметов постепенно обволакивались покоем и умиротворением. Сидя у подножия помещичьего гнезда, Беранек думал о Володе Бугрове; смотрел на окна — два из них горели, как глаза собаки, глядящей на доброго хозяина. Окна грезили, уставившись куда-то в закатные дали.

Макар приковылял, лишь когда солнце село. Он был сердит и ворчал. Повел Беранека через большое скошенное поле, мимо оврага, куда веснами уходит снеговая вода с обуховских полей и где зимой бродячие собаки грызут мерзлую падаль.

Там только Макар заговорил — долго молчать он не умел.

— В той яме, — сказал он, — один раз наши убили волка, разбойника. Лютый стоял мороз… А у вас волки есть?

— Нет.

— Нет? Что и говорить — чужая земля, все там другое… И волки другие.

Боярышник, орешник, березовая поросль, доверху заполнившие овраг, уже расцветились осенними красками. Сорные травы расползлись из оврага далеко в поле.

Макар вел Беранека в луга, и дальше в поле, где крестцы почерневшей ржи еще ждали обмолота. Оттуда свернули к овсам.

Пока было светло, Беранек, по старой привычке, подбирал на стерне разбросанные колоски, засовывал их в крестцы.

У нескошенного овса присели отдохнуть. Тишина, сумерки; важность задачи опьянила Беранека. Он задумчиво брал в руки комья земли, крошил ее в пальцах, недовольно обрывая Макара, которому хотелось поболтать.

— А у вас земля-то поди не такая, — начал Макар.

— Такая.

— Хлеба-то поди совсем не родит?

— Родит, родит…

— Такой же, как у нас?

— Да, да, дядя! Молчи теперь!

Макар плотнее запахнул старую шинель. Обиделся. Но вскоре завел сызнова:

— А я вот слыхивал от людей, которые знающие, — будто в далеких заграничных землях дивы дивные есть. Будто и зверь там, и растения невиданные. И люди, черт их знает, вроде и не люди…

— Они как здесь, дядя, как я и ты. А теперь давай позор.

Последнее слово, означающее по-чешски «внимание», Беранек машинально произнес на родном языке, и Макар снова обиделся.

— Какой тебе позор! — воскликнул он. — Ишь ты! Другие-то пленные повежливее тебя…

— Еще бы — то-то они чуть шапку на голове у тебя не подожгли. А теперь давай тихо!

Над лугами, низко, у самой земли, белели полосы тумана. Они рассеивались и возникали снова, тянулись куда-то процессией бесплотных духов и разливались, затягивая всю низину серебристой гладью. Звезды высоко над людьми дышали оглушительной тишиной.

После долгого молчания Макар покашлял.

— Говоришь, у вас и земля, и вода, и хлеб, и люди — как у нас. А все-таки, что ни говори, ты — чужестранец. Другая у вас земля. Говоришь, у вас — как у нас. Врешь. Потому как и у нас-то бывает совсем по-другому, не как здесь. Вот был я в Крыму. Море! Татары! Деревья! Все другое! В Туркестане тоже. Все не так, необыкновенно. Другое все — а ведь под одним царем еще!..

— Ну, а у нас только царь другой, дядя. — Беранек решительно поднялся. — Только у нас, дядя, сторожат тихо. На воров с барабаном не ходят.

— Эй, ты чего-то… дерзок больно. А правда моя. Ясно дело, не одному царю отдал господь весь свет!

Макар шумно высморкался в траву.

— Я, видишь, с тобой по-доброму, вежливо. Знаю я — мало у вас земли для бедноты. А у нас земли — не сочтешь, не измеришь. Наши мужики за землею в Сибирь переселяются… и без всякой войны. Идут мирно, искать себе новую родную сторонку. Земля-то — божья. Земля — мать. А небо с дождем, с солнышком — отец. Бог для того зернышко в земле воскрешает, кто его в нее по закону божьему вложил. И ты вложить можешь, коли захочешь. Жену себе найдешь. Избу поставишь. А то служить ступай… как вот я.

Макар тяжко вздохнул.

— Тому, кто служит, и барская землица — родная…

— Молчи уж, дядя! Не болтай языком! Не до того мне сегодня.

— А ты не бойся. Никакой тут опасности нету.

«Учить еще меня будешь», — с презрением подумал Беранек и пошел в темноту.

Макар тоже поднялся и побрел за ним.

Шли они вдоль мертвого пшеничного поля, частично уже перепаханного, и у Беранека, как всегда, сжималось сердце при мысли о погибшем хлебе. Мимо тихих теней от крестцов дошли до полевой дороги, за которой стояли последние нескошенные овсы. В высокой перезревшей траве на дороге заметили горящую точку — кто-то курил махорочную самокрутку. Это был один из солдат, высланный сторожить поле. Поэтому Беранек с Макаром двинулись в другом направлении — по дороге, ведущей к усадьбе.

Когда они собирались сойти с дороги в том месте, где молодым леском стояли крестцы, в ночи раздался сначала глухо, а затем все явственнее, топот копыт.

— Барин! — уверенно заявил Макар.

Он вернулся к обочине дороги; Беранек стал рядом.

Почти сейчас же какая-то темная масса с белесым пятном возникла во мраке, терзая землю невидимыми копытами.

— Кто тут?

Беранек оцепенел с ног до головы; Макар поклонился в пояс.

— Сторожа, ваше высокоблагородие.

Темная масса, увенчанная белым пятном, вскинулась и, разбивая тишину и землю, сгинула в овсах. Прошуршали жалобно колосья под конскими копытами, и звук этот резанул Беранека по сердцу. В более светлой стене овса остался, как шрам, чернеющий след. Беранек машинально принялся поднимать примятые, растрепанные колосья.

— Ишь ты, — заметив это, сказал Макар, — овса ему жалко! Колоски подбирает, выравнивает! Хе-хе! Стало быть, наш брат. Наши руки, любовь родительская. Барин, тот даже собственного поля не пожалеет. А еще говорят — «родина»!

Макар присел на обочине.

— А твоя родина где?

— Нет у меня родины! — отвечал Беранек, ибо по-чешски слово «родина» значит «семья». — И довольно болтать!

— Родины нет! А за каждый наш колосок сердце болит. А где родился — сам не знает. Где уму-разуму учился, там и родина твоя! Родина — мать ласковая, или мачеха злая…

С того места, где они сидели — возле крестцов под небом — очень явственно можно было слышать ночь. И в той ночи Макар все плел да плел свои старческие думы.

— Барин-то — ого! Ночью, вишь, выехал… Он еще молодец! А со мной мальчишкой играл, хе-хе… Был я… плохой игрушкой для барского сынка. Глупый, неповоротливый… Был я… кхе-кхе… сильнее барина… Зато он был — как порох. И балованный… О-ох! А он, видишь, тоже любит… этого… землю свою. Да не так, как мы. Властно так, круто… Он, коли захочет, свое же сгубит…

Утомившись от дум и разговора, Макар приволок сноп, расстелил шинель, перекрестился и, по привычке, завалился спать.

— Иосиф, — спросил он еще, засыпая, — а у вас люди в бога веруют?

— Да спите, дядя, дайте покой. Сторожим ведь!