заглянуть сперва к дочерям Петра Александровича, чтоб на всякий случай обеспечить тыл. Приняли его радостно. Он рассказал Валентине Петровне и Зине все новости Александровского и Обухова, не скупясь на похвалы пленным музыкантам. Задуманный Бауэром концерт он назвал редкой возможностью, упустить которую было бы просто обидно.
Зина первая захлопала в ладоши, но Шеметун рассудительно охладил ее пыл:
— Затея великолепная, только едва ли военное командование разрешит.
— А почему бы и не разрешить? — сухо перебила его Валентина Петровна.
Она всегда рассуждала спокойно и практично, и решения ее были вполне определенны:
— Если это принесет нам удовольствие, а России — пользу… тогда прошу предоставить все мне. Я не собираюсь умирать здесь со скуки, задыхаясь от всех этих идиотских сообщений и слухов, только из-за каприза какого-то дурацкого ведомства… Ах! — вздохнула она с неожиданной для нее страстностью. — Ведь здесь уже нечем дышать!
Петр Александрович принял Шеметуна только в середине дня, не прерывая работы и даже не подняв на него своих строгих холодных глаз.
— С чем пришли?
— Разрешите доложить о разном, а главное — о пленных славянах, которых я постарался собрать согласно приказу.
— Как там у вас? Тихо?
— Осмелюсь доложить, более чем тихо. Можно сказать, просто тоска смертная.
Петр Александрович выпрямился в кресле и посмотрел Шеметуну в глаза:
— Благодарите бога!.. В городах вот… нет этого! Нерусские люди… наплевали прямо в душу России.
Он взял у Шеметуна бумаги и, перебирая их розовыми старческими руками, стал просматривать, роняя время от времени полные горечи слова:
— В городах… нет больше святой Руси!.. Язвы жидовства! Города!.. Короста на раненом теле страдалицы!.. Не укараулишь их!.. Ох, — глубоко вздохнул он, — а теперь сами подбрасываем… немецкую заразу. В самое сердце русской обороны!.. Дьявола делаем защитником Христа! Укрываем его… сами… под царской чистой мантией…
Вдруг посреди фразы Петр Александрович наклонился над бумагой, которую только что взял в руки. Казалось, он ее внимательно перечитывает. Лоб его хмурился все больше. Шеметун, поняв, о чем пойдет речь, выпрямился с неслышным вздохом.
— Эт-то что?
Шеметун решительно перевел дух и рьяно ринулся в бой:
— Позвольте доложить, это — мои пленные, те самые славяне, относительно которых был приказ сверху, то есть чехи. Всемирно известные музыканты… Если изволите помнить, чехи всегда занимали первые места даже в русских полковых оркестрах. Просят, в честь события, так сказать, и в благодарность за то, что им дозволено встать в общеславянский фронт защиты России… по этому случаю… показать свое искусство… В нашу пользу, по нашему приказу. Я могу подтвердить… артисты они в своей области отменные. И вот что интересно (слова Шеметуна завиляли в почтительной услужливости) — даже самые сложные инструменты они сами изготовили, почти голыми руками. И вот, как изволите видеть, представляют ходатайство… в этом… смысле.
Тут у Шеметуна окончательно иссяк поток красноречия, потому что Петр Александрович, с первых же слов впившийся строгим старческим взглядом в бегающие глаза Шеметуна, обуздывал бурю, бушующую в его душе. И даже когда Шеметун закончил, он еще торжествующе помолчал, а потом осведомился с сухой язвительностью:
— Плен-н-ные?
— Так точно! — выпалил Шеметун; теперь он уже прямо смотрел в неподвижные глаза начальника и только между вдохом и выдохом позволил проскочить коротенькому безнадежному: «А, черт!» Однако после этой передышки он продолжал с новой решимостью:
— Это те пленные, которые, если изволите помнить, откликнулись на официальное воззвание и добровольно вызвались… для России… и хотят теперь… для русского Красного Креста…
Петр Александрович все не сводил с Шеметуна грозно молчащие глаза.
Шеметун отметил про себя, как сверкнули тугие эполеты на широких плечах Петра Александровича, — и потом уже пассивно принимал его тяжелые, как удары молота, слова:
— Русский… Красный… Крест… запомните, прапорщик… не нуждается в подаянии от врагов России! Военнопленным… убийцам России ничего не разрешается! Приказано — на сборный пункт! И всё!
Шеметун сжал губы и невольно слегка поклонился, с покорностью. Но было поздно. Петр Александрович багровел все больше и больше, глаза его увлажнились. Он уже кричал:
— Как вы смеете! Вы их балуете!
Шеметун, вытянувшись, не разжимая рта, глядел своему начальству прямо в глаза, а думал с горечью и дерзостью:
«Ах ты, старый осел! Это я-то их балую? Покормил бы их сам!»
Когда ему показалось, что старческая вспышка кончилась, он попытался скромно и учтиво оправдаться:
— Дозвольте только доложить по существу дела: они как подчиненные… потому что держу я их в строгости и ничего им не позволяю, — передали свое заявление в мою контору официальным путем. И я только по обязанности…
Тут Петр Александрович встал.
— Что еще что такое? Какой может быть для пленных, для этих рабов… официальный путь?
Шеметун прикусил язык. Теперь уж он решил молчать, что бы ни происходило. Он и молчал, пока над его головой бушевала буря, и, уходя, только молча щелкнул каблуками, повернулся четко, будто на ученье, и вышел, ни с кем не перекинувшись ни словом. Сел в сани и приказал везти себя прямо в Обухове.
Однако у дома Обуховых ему пришлось остановиться — Валентина Петровна стояла у окна. Не слезая с саней, он состроил кислую гримасу: не разрешает!
Валентина Петровна все-таки заставила его войти в дом и в спокойной обстановке рассказать об аудиенции во всех подробностях.
— В общем, нельзя — и баста! — язвительно закончил он свое короткое сообщение.
— Нельзя… а концерт все-таки будет, — со столь же язвительной холодностью возразила Валентина Петровна. — Не в городе, так у меня в Александровском. И приглашу я, кого захочу. Передайте мое приглашение вашим австрийским офицерам.
— Не выйдет, — испуганно возразил Шеметун.
— Почему же? — отрубила Валентина Петровна.
Со смехом, отчасти сердитым, отчасти легкомысленным, она погрозила ему пальчиком:
И запела:
— Ха-ха! Во-первых, прапорщик, существует ли приказ выше, чем желание дамы? А во-вторых, кто велит вам доносить на меня начальству?
Шеметун с подчеркнутой любезностью откланялся. Он поспешно уселся в сани и велел гнать
