от них и стать в безопасное место.

Войско Куракина и Бутурлина окружило город со всех сторон. Подкатили на лучной выстрел к его стенам осадные башни, поставили гуляй-города, промеж башен и щитов разместили пушки. А тем временем отправили гонцов в Новгород, к наместнику Федору Ивановичу Троекурову, за подкреплением, так как, для того чтобы занять ливонские провинции до самого моря, войска, имевшегося у Куракина, было недостаточно.

Троекуров не заставил себя ждать. Он привез с собой много пушек и две сотни отборных стрелков. Начался штурм Нейшлоса.

Ливонцы пробовали обороняться, но из этого ничего не вышло.

Московское войско тесным кольцом окружало замок.

Скоро на шпиле замковой башни взвился белый флаг: нейшлосский фогт просил пощады.

В замок поскакали верхами двое дьяков в сопровождении татарских всадников, которых больше всего боялись ливонцы. Увидев их, рыцари опустили подъемный мост, отворили ворота и в молчаливой покорности, не дождавшись воевод, поспешно сложили к ногам московских послов свои знамена.

Дьяки от имени воевод потребовали, чтобы люди не мешкая выходили из замка, оставив там оружие и имущество.

Рыцари приняли эти условия, об одном только усердно просили: чтобы воинские люди не чинили им никакой обиды.

Дьяки ответили, что воеводы обещают никого не трогать и сами станут на защиту горожан, если бы кто вздумал их обидеть.

Фогт на белом коне, покрытом черной бархатной попоной, расшитой крестами, в латах, выехал из крепости впереди всех, хмурый, надменный. За ним – его помощники и городские власти, а затем густой суетливой толпой пошли горожане.

В лагерь приходили старшины эстов, прося принять их в русской подданство.

Воевода писал в Москву:

«Жители города били челом в холопство государю великому князю, а черные люди латыши, баты и чухны изо всего Сыренского уезду приложились государю и правду дали, что им быти неотступным от государя и до века, а уезда Сыренского вдоль 60 верст, а поперек инде 50 верст, инде 40, и Чудское озеро все стало в государеве земле царя и великого князя и Нарова река от верха и до моря».

Оставив в Нейшлосе небольшой отряд для охраны военной добычи и для поддержания порядка, войско двинулось на север, к замку Тольсбург, о котором теперь день и ночь только и думал Герасим.

Опять впереди поскакали отважные ертоульные всадники, а с ними вместе и Герасим.

Тюремный двор замка Тольсбург был окружен каменными стенами, заросшими по уступам кустарником и бурьяном. Громадные глыбы серых камней, позеленевших от мха и плесени, свидетельствовали о глубокой древности этих стен. К двухъярусному кирпичному строению тюрьмы с одной стороны примыкал тюремный двор.

Параша, закованная в цепи, целые дни, в ожидании дальнейшей своей участи, смотрела через решетчатое окно во двор. То, что она там видела, уже не пугало ее – слишком много страданий выпало на ее долю за это время и слишком много насмотрелась она и наслушалась ужасов по дороге в замок Тольсбург. Она видела, как немцы сожгли на ее глазах одну эстонскую деревню за то, что крестьяне посмеялись над бежавшими из Нарвы рыцарями и не скрыли своей радости, узнав, что к Тольсбургу идут русские. Немецкие солдаты перебили в этой деревушке почти всех мужчин и женщин, а детей побросали в огонь.

Параша помнит зверские пьяные рожи одуревших от злобы немцев, окровавленных, покрытых копотью пожарища. Злодеи оскаливали свои волчьи зубы, посмеивались при виде страшных мучений, в которых корчились на земле изрешеченные немецкими копьями эсты.

Слуги Колленбаха, увозившие Парашу из Нарвы, вытолкнули ее из повозки и заставили насильно смотреть на их кровавые расправы. Она не могла сдержаться и принялась кричать на немцев, называя их супостатами, душегубами... В ответ на это немцы расхохотались страшным, зловещим хохотом...

– Ого! Ого! – выкрикивали они сквозь хохот. – Рус не любит огонь! Ему надо другой...

Они осыпали девушку грубыми, гадкими словами, а затем опять втолкнули ее в повозку.

Теперь перед глазами Параши на тюремном дворе шло спешное приготовление к казням захваченных немцами эстов и русских, заподозренных в сочувствии войскам «московского варвара»; приготовления были крайне торопливые, беспокойные, так как в Тольсбурге стало известно, что приближается московское войско.

Сам Колленбах в белом плаще с черными крестами – одеяние тевтонских орденских рыцарей – следил за тем, как воздвигались виселицы и разводились огни в очагах. Он подходил к столбам, сам пробовал их устойчивость, с деловитым видом трогал петли у веревок; отходил немного в сторону и с видимым удовольствием любовался ловкостью палачей, готовивших приспособления для пыток и казней.

Палачи были в черных пышных рубахах с большими белыми крестами на груди и спине. Безбровые, безусые, заплывшие жиром, кривоногие, они вызывали у Параши ужас и омерзение. Их звериная расторопность и особая прилежность в подготовке к мучению людей были отвратительны. Иногда палачи озабоченно перебрасывались словами с Колленбахом. Он что-то вразумительно объяснял им, величественно жестикулируя.

Когда виселицы были установлены, очаги зажжены и пыточный инструмент, тщательно вычищенный, в порядке разложен был на круглых лотках, Колленбах вынул шпагу и, подняв ее, как крест, рукоятью вверх, прочитал молитву. Палачи мигом стащили с головы свои черные высокие колпаки с изображением черепа, лежащего на скрещенных костях, и вдруг исчезли в воротах под тюрьмой. Оставшись один, Колленбах вновь с особой внимательностью осмотрел орудия пытки и, видимо оставшись доволен, с улыбкой отошел вновь на свое возвышенное, обложенное булыжником место.

Вскоре на тюремный двор под конвоем вооруженных рыцарей, одетых в такие же белые плащи с крестами, как и Колленбах, вышла пестрая толпа закованных в кандалы узников. Среди них были и женщины и даже подростки – дети в бедной, изодранной крестьянской одежде; часть из них в лаптях, часть босые; лица у всех изможденные, в царапинах и синяках. Узники еле-еле передвигали ноги от изнеможения.

Явился пастор, держа в руке крест. Стал рядом с Колленбахом, обменявшись с ним несколькими словами.

Палачи вразвалку, лениво подошли к виселицам. Иные из них расположились у пылающих очагов, поглядывая с ехидной улыбкой на свои жертвы.

Параша видела, как рыцари силою поволокли двух отбивавшихся от них стариков; палачи вцепились в их седые бороды – стали помогать рыцарям. В толпе узников поднялся плач, крик, некоторые в панике бросились опять к воротам. Тогда немцы загородили им дорогу остриями копий.

Колленбах и пастор спокойно смотрели на происходившее вокруг них; торжествующая улыбка не сходила с лица Колленбаха.

Общими усилиями рыцари и палачи подняли стариков, с трудом накинули им на шею петли и разом отхлынули в стороны. Оба казненных повисли в воздухе, завертевшись на закрученной веревке.

Убедившись, что петли затянулись, палачи, под окрики рыцарей, потащили за косы растерзанных, полуобнаженных женщин к огню...

Параша отшатнулась, забилась в угол. Она слышала страшные вопли женщин, плач детей, дикий рев рыцарей и палачей; девушка заметалась по каземату. Цепи тянули, связывали, давили... Параша потеряла сознание.

Очнувшись, она увидела над собой желтое, с выпученными глазами, искаженное злобой лицо Колленбаха. За его спиной стояло несколько рыцарей. Их белые плащи с крестами были забрызганы кровью.

Колленбах с презрением громко проговорил что-то над лежавшей в углу Парашей, затем указал на нее рыцарям. Те быстро подхватили ее и потащили вниз.

Вынесли ее во двор, усеянный изуродованными, обезглавленными трупами, залитый лужами крови... Палачи осторожно, стараясь не попасть в лужи, перешагивали через трупы, оттаскивая и укладывая их в порядке к стенке.

Пастор подошел с крестом к Параше...