среднего роста, крепко сбитым, с очень загорелым, до подкопчености, лицом с густыми залихватскими усами. Он убивал время так. Опершись руками о край окопа, он высовывал голову наружу и потом не спеша втягивал ее обратно. В ответ пролетало две, а то и три пули боснийских ополченцев. Тарас довольно улыбался: «От же медленные эти басурмане! Спят, что ли?» — и через несколько секунд снова выглядывал за край окопа: чуть левее, чуть правее, а то и в том же самом месте. И так минут пятнадцать, пока не надоест или пока один раз нам не принесли поесть.

— Зачем ты это делаешь? — не удержался я.

— А так, — охотно откликнулся Тарас, уминая кукурузную кашу из потертой глиняной миски с выщербленным боком. — Традиция у нас такая. Старинная казацкая забава. От прадедов еще.

— Если это со времени турецких войн, то понятно, — возразил я. — Тогда из ружья и с двух шагов не всегда попадали. Но у этих же «Калашниковы».

Тарас довольно улыбался, соскребая кашу со стенок миски, и ничего не отвечал.

— Рано или поздно ты их раззадоришь настолько, что они будут стрелять наудачу, на секунду раньше, чем увидят твою…

Я хотел сказать «пустую башку», но даже с учетом разделяемой опасности мы с Тарасом не были на столь короткой ноге.

— Кумпол твой, — подобрал я подходящее слово. — А тут-то он как раз и подставится.

Тарас отставил пустую миску и, улыбаясь, провел рукой по краю своих пышных усов, стряхивая с них крошки.

— А вот это мы посмотрим.

С ним все было ясно: этот человек, оставивший на Кубани жену и двоих сыновей, за которых он, несмотря ни на что, чувствовал ответственность, жил в убежденности, что, что бы он ни делал, с ним ничего не может случиться. Он чувствовал себя защищенным. Господь меня любит и не допустит ничего плохого.

Это была моя первая мысль. Вторая, основанная на опыте, подсказала, что такие-то и гибнут в первую очередь. Господа не надо искушать. Хотя, если задуматься, так ли я отличался от Тараса?

Первым человеком, дававшим мне чувство защищенности, была, как, наверное, у большинства людей, моя мама. Я был привязан к ней, как тушканчик к своей норке, очень долго. Мне было одиннадцать или даже двенадцать лет, когда мы с ней впервые расстались на какое-то время. Это было в лето, когда она сдавала госэкзамены в медицинском институте, и меня, чтобы ее не отвлекали домашние дела, было решено отправить в пионерский лагерь.

Лагерь КГБ находился в полутора сотнях километров от Москвы, в Семеновском. Легкие летние домики располагались под скрипящими стволами сосен, построения и массовые мероприятия проходили на просторной мощеной площадке с дощатым постаментом и рядами простых скамеек под развевающимися флагами. Я плохо помню заведенный в лагере распорядок. В первый же день мы подружились с мальчиком, который разделял мое отвращение к жизни в строю и любовь к живой природе; его звали Женя Мальков. Мы присоединялись к сообществу три раза в день: на обед, полдник и на ужин, за которым следовали ночь и завтрак. Я до сих пор не понимаю, как такая вольница оказалась возможной при всем количестве взрослых, которые за нас отвечали: вожатого, фельдшера, медсестры, наконец, директора лагеря. Но факт остается фактом: все пионеры жили по одному расписанию, а мы с Женей — по своему собственному.

В нескольких сотнях метров от лагеря протекала речка. Дважды в день всех отдыхающих водили купаться на широкую песчаную отмель. С того места, которое мы с Женей облюбовали вверх по течению, мы слышали радостные крики резвящихся ребят и звуки горна, означавшие начало и конец купания. Нас организованное и дозированное веселье не касалось: мы могли заходить в воду, когда нам заблагорассудится.

В сущности, мы все время и проводили в реке — весна в тот год была ранней, а июнь был жарким. Мы выкопали в песке в метре от воды большую яму и заполнили ее водой. Это был наш аквариум. Первыми обитателями его стали раки. Мы бродили по колено в воде и высматривали их на дне. Потом надо было осторожно поднести руку поближе и схватить рака за панцирь. Именно за панцирь: если схватишь за хвост, раку часто удавалось высвободиться энергичным движением и шмыгнуть под какую-нибудь корягу. Схватишь за клешню — он начнет больно кусаться второй, ну или просто оторвешь ее и останешься ни с чем. Варить раков мы не собирались, хотя раздобыть котелок и спички труда бы не составило. Это годы спустя я прочел у Льва Толстого фразу, которая так поразила писателя, когда он наткнулся на нее в какой-то поваренной книге: «Раки любят, чтобы их варили живыми». Но и без того вряд ли Женя или я смогли бы бросить живое существо в кипящую воду.

Еще мы ловили щурят. Они были размером с карандаш, такими же тонкими и очень стремительными. Мы связывали за лямки концы маек, образуя сачок, расправляли его под водой и, затаив дыхание, подводили как можно ближе к зависшим на месте рыбкам. Потом резкое движение — иногда щурята от испуга сами ныряли в сачок — и мы радостно тащили добычу к нашему аквариуму. На ночь мы его опустошали, выпуская пленников обратно в реку — мы боялись, что к утру кто-либо подохнет по нашей вине.

Но я ведь не об этом хотел рассказать — удивительно, как детские воспоминания остаются живы в малейших подробностях и способны нахлынуть разом и заполнить все сознание. Так вот, несмотря на эти минуты несомненного счастья, которое живет во мне до сих пор, все наши с Женей мысли вертелись вокруг одного — вернуться домой. Мама с отцом приехали проверить, все ли в порядке, в первые же выходные. Я уплетал свои любимые рогалики с вареньем и грецкими орехами, свободной рукой утирая со щек слезы. Было непостижимо, зачем, раз нас к этому ничто не вынуждало, я должен был терпеть боль разлуки с мамой. Она тоже плакала, с надеждой и мольбой поглядывая на мужа. Но отец был непреклонен: он в моем возрасте был разлучен с родителями навсегда (напомню, его привезли в СССР на пароходе, полном детей поверженных испанских республиканцев). Я не в обиде на него из-за этого, даже, честное слово, и тогда не обижался. Я понимал, что в моем возрасте пора было становиться мужчиной.

В следующие выходные родители не приехали. И здесь я позднее согласился с отцом: так было лучше для всех. Включая отца: видимо, сцена свидания раздирала и его закаленную двумя войнами душу. Женя Мальков стремился домой не меньше меня, и в перерывах между ловлей щурят и раков мы составили план. И когда через две недели нашего пребывания в лагере не находившая себе места мама все же связалась со мной по телефону директора, я заявил, что если они не заберут меня в следующие выходные, мы с Женей сбежим из лагеря и отправимся в Москву пешком. Угроза подействовала — даже на родителей моего товарища, хотя и была лишь передана им моей мамой.

Странно, что прошло каких-нибудь пару лет, и я внутренне совершенно отпочковался от мамы. Хотя почему странно? Пускается же в свободный полет бабочка, которая до того была куколкой, а еще раньше — личинкой в своем коконе. И это одно и то же существо, хотя и так не похожее на само себя в разных стадиях.

И странно — я только сейчас задумался над этим, — моя любовь к моей первой жене, Рите, была абсолютно независима от чувства защищенности. Вернее, даже не так: мне тогда защищенность была не нужна. Жизнь расстилалась перед нами, как огромное чистое поле, и мы готовы были мчаться по нему с животной радостью и задором молодых лошадей. Мы знали, что всегда можем опереться друг о друга, но это не было связано с уязвимостью каждого из нас перед лицом жизни. Мы были одним человеком, которому все было по плечу.

Отчасти мы с Ритой были обязаны все тому же Петру Ильичу Некрасову. Потому что отсутствие защищенности в нашем новом качестве агентов-нелегалов мы, разумеется, ощущали. Мы жили на Кубе, чтобы потом чувствовать себя в Штатах кубинцами, а наш куратор Некрасов завершал подготовку. Я даже не знаю, что за эти два года было для нас важнее: среда, которая под конец пребывания стала для нас своей, или присутствие этого невозмутимого, неторопливого, все знающего, все понимающего и абсолютно бесстрашного человека. Мы много лет спустя встретились с Некрасовым еще как раз во время войны в Боснии, где он и погиб. И там я еще раз смог убедиться, насколько мое первое впечатление, полное юношеского восхищения и почитания, было верным.

Для Петра Ильича не было новых ситуаций. Где он черпал свое всеведение? У меня не раз была возможность убедиться, что этот бывший военный разведчик читал и Тацита, и Плутарха, и кардинала де Ретца, и Талейрана, и даже не существовавшего тогда в русском переводе Никколо Макиавелли. И, как