меня отыскали и привезли обратно в Тарту. Потому что отца с мамой немцы арестовали и расстреляли. Ну, не совсем так. — Анна дернула плечом. — В Эстонии — нужно говорить то, что есть, — немцы уничтожали своих противников, как правило, руками самих эстонцев.

Анна замолчала. Сожалела, что рассказала о себе так много личного незнакомому человеку? Пауза затягивалась, и я посмотрел на часы. Половина одиннадцатого.

— Что там ваша соседка? — спросил я.

Анна встала, подошла к окну и чуть отодвинула плотную занавеску.

— Свет уже не горит.

— Тогда, может, мне лучше занять позицию?

— Мне по-прежнему кажется, что это плохая идея. Ночи уже совсем холодные. Вы там схватите туберкулез.

— Палочки Коха вот так, в воздухе, не летают.

— Ну, воспаление легких. Зачем такие жертвы? Вы прекрасно можете наблюдать за садом из дома.

Я покачал головой: то, что из дома кто-то выбежит, предсказуемо. А вот нападения из погреба вряд ли кто-либо будет ожидать.

Оба пятизарядных «винчестера-1300» я осмотрел и подготовил еще до ужина. Хорошее ружье, я из него стрелял на полигоне в один из приездов в Москву. При известном навыке скорострельность у него почти такая же, как у полуавтомата. А вот при выборе патронов я оказался перед дилеммой. Ночных пришельцев скорее всего будет двое: одному, если только это не постоялец Марет, страшновато — лучше, когда кто-либо подстраховывает. Если они хотят подкинуть очередную дохлую мышь, достаточно будет пальнуть в воздух или по ногам мелкой дробью. А если они уже насытились угрозами и на этот раз собираются их реализовать? Поразмыслив, я зарядил магазин тремя патронами с крупной дробью, поверх — патрон с мелкой и в патронник загнал такой же.

Анна достала из шкафа начатую бутылку «Абсолюта», служившего основой ее наливок, и наполнила плоскую фляжку.

— Отлично, спасибо, — оценил я. — Уверен, что не помешает.

Полковник разведки в отставке настояла, чтобы я надел шерстяные носки, замотал шею домашней вязки шарфом из собачьей шерсти, которым она лечила радикулит, и облачился в ее старое стеганое пальто. Все эти меры вызывали у меня нарастающее сопротивление, особенно женское пальто, но сейчас я был благодарен Анне за ее ворчливую настойчивость. Поскольку время появления непрошеных гостей было неизвестно, я решил прикладываться к фляжке по глотку каждый час, не чаще.

Небо было безоблачным, огромная желтая луна только начала убывать, и из своего укрытия я различал не только светлеющую массу дома, но и каждую крупную деталь во дворе. Вот низкорослая кривая яблоня, с которой я, проходя, сорвал пару еще не совсем спелых яблок. Вот три редко посаженные молоденькие сливы. Ясно вырисовывается калитка из штакетника, обрамленная резными столбиками. Где-то неподалеку на улице залаяла собака, тут же откликнулась другая, но уже из дома. И шум прибоя, едва различимый, мерный и легкий, как дыхание спящего ребенка, убаюкивающий, гипнотический. И я в своей одежде городского сумасшедшего, скукожившийся в позе сберегания тепла на пеньке и с прислоненным к стенке погреба ружьем.

Первый раз в жизни я вот так сидел в карауле. И что, я собираюсь в кого-то стрелять? Я уже пробовал не так давно — не смог. Правда, тогда надо было убивать, а здесь достаточно будет попугать, положить на землю, связать и потом разобраться в доме. Нет, мелкой дробью выстрелить не сложно! А вот начиная с третьего выстрела придется думать.

Я опять подумал про Некрасова. Петр Ильич был моим главным учителем и по разведке, и по жизни. Его уже давно нет в живых, а он то и дело оказывается рядом, когда нужен или просто, чтобы составить компанию. И как сторож, которого Сенека советовал приставить к себе, чтобы тот был постоянным свидетелем твоих помыслов и дел. Ярче всего у меня запечатлелись в памяти некрасовские военные рассказы, и один из них мне как раз и вспомнился.

Это было во время блокады Ленинграда. Больше года линия фронта оставалась на одном месте, на последнем рубеже обороны. Ни немцам не удавалось продвинуться дальше к городу, ни у наших не было сил наступать.

Немецкие окопы были в лесу, едва ли в двухстах метрах от расположения красноармейцев. Их разделял овраг, по краям которого и те, и другие натянули на столбиках колючую проволоку. Наши еще и заминировали несколько участков, подозревая, что немцы сделали то же самое. Овраг подходил вплотную к сгоревшей деревеньке, от которой остались только печи с дымоходами. И поодаль колодец в покосившемся деревянном срубе, со скрипучим воротом и ведром на громко лязгающей цепи.

Некрасов не знал, как об этом удалось договориться: они сменили роту, которая стояла там несколько месяцев, и порядок этот уже существовал. Суть была в том, что воду из колодца брали и красноармейцы, и немцы — по очереди.

По молодости лет Некрасов был кашеваром. Вообще-то он начинал войну механиком на подводной лодке, пока их не потопили. В пехоте особая подготовка не нужна: упер приклад в плечо, и стреляй! Но мальчишку — Петру Ильичу едва исполнилось девятнадцать — пожалели. Как будто шансов выжить на кухне, находящейся на передовой, было больше, чем в самих окопах.

Как бы то ни было, за водой на нейтральную полосу от наших ходил Некрасов. Делалось это так. Он брал пустой котелок — у котелка звук был более звонким, чем у ведра, — и выстукивал ложкой по донышку мелодию по своему вкусу. Некрасову тогда нравилась песня «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Он ее и пел, но, возможно, до вражеских окопов долетал только стук ложки. Строчка повторялась дважды, после чего полагалось крикнуть на двух языках: «Вода! Вассер!» В ответ с немецкой позиции тоже отбивалась мелодия на котелке, чаще всего это была «Лили Марлен». Это означало «путь свободен». Некрасов брал два ведра и, не пригибаясь, прогулочным шагом шел к колодцу. Немцы делали точно так же: стуком в котелок просили прекращения огня, кричали «Вассер! Вода!», дожидались ответа о принятии сигнала и спокойно отправлялись на нейтральную полосу.

Это не была «странная война» 1939–1940 годов на Западном фронте. И красноармейцы, и немцы, бывало, обстреливали позиции друг друга из орудий и из автоматов. Но снайперов не было, и водное перемирие соблюдалось свято. Так во время засухи к полузасохшей лужице приходят пить лев и антилопа.

У русских, значит, поваром был Некрасов, от немцев за водой тоже ходил один и тот же парень. Петр Ильич часто разглядывал его в бинокль. Это был такой увалень: крупный, длиннорукий, ходящий враскачку. Ему тоже было не больше двадцати. Поднимая ведро воротом, он всегда смотрел в сторону русских позиций. Поза его была исполнена молодецкой горделивости, как если бы он добился привилегии набирать воду на виду у противника исключительно благодаря собственной отваге. Потом он сдвигал на затылок пилотку, брал полные ведра и делал прощальный жест головой, как бы говоря: «Ну, бывайте пока!» Возможно, немец, которого Некрасов про себя незамысловато окрестил Фрицем, точно так же каждый день следил за ним.

Где-то через неделю — в тот день немцы первыми попросились за водой, — прежде чем взять ведра, Фриц поднял руку с каким-то неразличимым на расстоянии небольшим предметом. Потом положил его на бревно колодезного сруба и ушел.

— Видал? — спросил пожилой сержант из бывших ополченцев, который вместе с Некрасовым наблюдал за немцем.

— Видал, но ничего не увидал, — ответил Петр Ильич.

— Ты смотри там поаккуратнее! — наставительно произнес сержант.

Предмет оказался сигаретой. Некрасов честно отнес ее командиру отделения, молоденькому лейтенанту по фамилии Мокруха. А это случилось в ту пору, когда им уже неделю не выдавали махорки.