дерзновенную Волю, помимо быков и львов, запечатлены были бесконечные шествия женщин, посвященных богине. Искусно высеченные в камне и раскрашенные фигуры повторяли одна другую до мельчайших подробностей: высокие маленькие груди, чуть откинутые назад головы, глаза подрисованные, тянущиеся по обычаю египтян к самым вискам… На женщинах была длинная, достигающая щиколоток одежда с разрезом сверху донизу. Сквозь разрез виднелся прикрывающий бедра передник. Каждый такой барельеф заканчивался изображением жертвенника, к которому и устремлялась процессия. По мере приближения к нему женщины сбрасывали передники и томно выгибались назад, словно даря невидимому божеству свое целомудрие, свое тело и жизнь. Так шли они цепью по всем подземельям, страстные и покорные. Только на нижних ярусах печальные их фигуры уступали место мерзким чудовищам в зверином или людском обличье – вопиюще безобразным и отвратительно бесстыдным. При виде их становилось понятным, почему так убоялся царь Ирод, приверженный этой вере, звезды, явившейся в Вифлееме и возвестившей всему миру, что Пречистая Дева родила Мессию. Становилась также понятной праведная ярость, с которой последователи Христа старались стереть с лица земли этот приют порока.

Трудно было назвать точное число ярусов, составляющих подземелье. Ходы вели то вверх, то вниз, образуя замысловатый лабиринт. Нижние ступени винтовой лестницы тонули в черной воде, что сочилась со дна колодца. Мертвая тишина веками царила на самых глубоких ярусах, единственными обитателями которых были вырезанные в камне фигуры.

Но то было лишь на самых глубоких ярусах. Выше наметанный глаз легко отыскал бы следы частого, а то и постоянного присутствия человека: песок, нанесенный на подошвах, обгорелые факелы… Сегодня же вдобавок в огромной пиршественной зале были накрыты столы, на скамьях лежали мягкие подушки, а вдоль стен горели масляные светильники. Стены и здесь испещряли все те же женские фигуры, изображения астрономических приборов и сфинксов, призывающих к молчанию. Над входом отчетливо виднелась свежая, совсем недавно выбитая надпись:

«Igne natura renovatur integra» [18].

Несколько раз в году в этой зале, заранее должным образом подготовленной, собирались люди. Они съезжались ночью, по одному или по нескольку человек сразу – все в одинаковых серых плащах с низко опущенными капюшонами. В преддверии залы их встречал мужчина, одетый в такой же, как у них, балахон. Лицо его было наглухо закрыто капюшоном с прорезями для глаз и для рта. Сзади него стоял безобразный карлик-горбун с зажженным факелом. Встречающий спрашивал всякого входящего голосом великого магистра храмовников Жерара де Ридефора:

– Чего ты ищешь?

– Цветов акации.

– Что значат цветы акации?

– Что скрытое в недрах едино с тем, что на поверхности.

– Откуда это известно?

– Так гласит священный знак Гаммы.

– Кто указал тебе путь?

– Ясон, возлюбленный Медеи.

– Зачем Ясон плавал за море?

– За золотым руном.

– Что есть золотое руно?

– Желтый убор посвященного – покров Эпопты.

Вопросы и ответы сыпались один за другим, быстро, громко, без запинки. Удовлетворенный хозяин впускал гостей, и те спешили занять места на скамьях. Число их колебалось от десяти до пятидесяти: бывало, что не всем участникам удавалось попасть на очередное собрание. Многие ехали издалека, из краев, лежащих за тридевять земель… Часто люди эти были меж собой вовсе незнакомы – только здесь и встречались, ведать не ведая, ни как кого зовут, ни какого кто племени. В мире же в случае нужды они узнавали друг друга по знакам треугольника и отвеса. Из фигур, которыми пестрили стены подземелья, эти легче всего было изобразить в воздухе рукой, не привлекая ничьего внимания. Как ни разнились они речью и верой, связующие их тайные нити были сильнее. Они составляли невидимое миру крепкое братство, о котором из непосвященных догадывались, быть может, только самые проницательные.

Члены этого братства отрекались от всего того, что облагораживает человека, что возвышает его, заставляет устремляться к совершенству духа, обуздывая собственную плоть. Поэтому устав их проникнут был сугубой враждебностью к христианской вере. Они ненавидели Христа за то, что, будучи человеком и Богом, Он и других людей научил доискиваться божественного. За то, что Он спас их, не спросив, хотят они того или нет. Члены братства восставали против божественного, а в безудержных плотских удовольствиях находили сладость уничижения, обратного жертвенной кротости христиан: смердящий козел, воплощение похоти, был им милее Агнца.

Не терпя сурового мужского начала, они сознательно или бессознательно старались ниспровергнуть все, что с ним связано: порядок, закон, обычаи… Сами себя они с гордостью называли воителями древней веры, считая, что человечество было счастливее, когда служило не душе, но телу. Лишенные чувства родины, они мечтали разрушить все разделяющие людей границы, чтобы утвердить на земле всеобщее царство плоти. Свой орден они нарекли Братством Соломонова Храма.

Церемониал и традиции разноплеменного их сообщества объединяли в себе черты многих культур Запада и Востока. Больше всего заимствовало братство у христиан и исмаилитов. От последних восприняли его члены готовность слепо повиноваться своим вождям и даже умереть по их приказу. От них же был взят и прочно вошедший в обиход братства гашиш – смола индийской конопли, вызывающая у человека дивные неземные видения. У христиан членами братства усвоена была ученость, которая порождала отчетливое осознание совершаемых кощунств; это придавало их обрядам особую остроту.

Уже лет двадцать, чуть ли не со времени основания братства, его глава неизменно становился также великим магистром тамплиеров. Неведомые часто даже друг другу члены братства вовремя сказанным словом или звонкой монетой умели повлиять на выборы в ордене с тем, чтобы добиться избрания нужного человека. Нетрудно догадаться, что совмещение в одном лице званий великого магистра ордена и предстоятеля братства шло на пользу обеим сторонам.

Кроме прямых выгод, братству, которое объявило войну Христу, приносило злорадное удовлетворение ощущение того, что оно свило гнездо именно здесь, вблизи Гроба Господня, в Святой земле, где столько Его следов! Стереть эти следы, изгладить их из памяти людской – вот что полагало братство своей первейшей