Она досадливо оглянулась. Ей хотелось отлежаться, помечтать и поплакать. А тут – на тебе. Сени полны по-друг, как собственная душа – счастья. А в счастье таком уже нету сил ни злиться, ни ревновать. Со всех сторон таращатся веселые, хмельные глаза девок, в одночасье и навек ставших сестрами. Сестрами по этому самому счастью. Она вздохнула покаянно, улыбнулась искусанными губами.
– Ну, было, девки. Сами знаете. А теперь одежу верни-те – чай, не лето не дворе...
...Картузик возвращался кружной дорогой. Ему не хотелось в хату, стены всегда были ему в тягость. Зато простор, украденный тьмой, был виден и слышен ему, как днем. Он жил на этом просторе, был его частью. В избу старухи, пустившей его жить за помощь по хозяйству, он заползал, как пес – в конуру – только чтобы поспать, не боясь дождя. Он жил в четырех стенах уже пятый месяц и недавно начал поглядывать на дорогу, по которой пришел и по которой пойдет дальше, когда придет срок...
Как он ни замедлял шаг, знакомая изба замаячила в конце улицы. Он коротко вздохнул и полез в карман за табаком. Накуриться следовало снаружи – дома старуха не разрешала, опасаясь пожара. У калитки он присел на скамейку, набил трубку и полез в карман за спичками.
– Огоньку не найдется? – спросил шершавый негромкий голос...
...Девки сидели, прижавшись друг к другу, и шептались в полной темноте. На окне, прибитом к стенке звездами, был нарисован спящий кот.
– А он и говорит: «Хочешь, русалку покажу?»
– Ну... (общий вздох).
– «А она не страшная? – спрашиваю. – Вдруг в воду потащит...» «Нет, – говорит, – не страшная. Она – самая красивая на свете». «Ну, – говорю, – тогда показывай, толь-ко я тебя за руку буду держать, чтобы не пугаться». А он меня к берегу подводит и говорит: «Смотри, мол». Я наклоняюсь...
– О-о-ох...
– А там ничего, только себя и вижу. «Ну, – спрашиваю, – и где же твоя русалка...»
– А он?
– А он мне: «Присмотрись получше – увидишь... Бледная, глазастая, губы сочные, да холодные... Волосы, коли расплести, двоих укроют...» Я смотрю в отражение... Батюшки святы, я же и есть та самая русалка, о которой он шепчет... От страха чуть в воду не свалилась...
– А чего испугалась-то?
– Сама себя... Не то, что испугалась, а будто бы не узнала... И хорошо, и страшно стало... С тех пор – как в зеркало посмотрю – так опять и страшно, и хорошо... Ну, а тогда сама ему на шею кинулась – сердце попросило...
...Сначала сверкнула молния, потом в голове загремело. Картузик, сбитый со скамейки одним ударом, неловко упал в грязь и попытался встать. «Дай ему еще, Жердяй...» – услышал он. И голова снова дернулась в сторону, отскочила мячиком от забора, закачалась сама собой, будто бы укоризненно...
– А у меня, девки, все иначе было, – шептала другая. – Идем мы с ним по дороге. Места наши, знакомые. А он мне вдруг: «Закрой глаза!» А я ему: «Еще чего!» А он мне: «Закрой и иди, как шла, я тебя за руку подержу...» Меня интерес взял, я и закрыла. Поначалу страшно было, все боялась оступиться. А он меня держит крепко, пообвыкла, иду, как ни в чем не бывало. И такое, знаете, странное дело случается. Кажется мне, что я – уже не дома, в деревне, а в другом городе, или стране какой незнакомой. И мерещатся мне дома странные, дороги нехоженые, даже солнце там вроде как не одно, а пригоршня целая катается по небу. И кажется, что каждый шаг – над пропастью, только оступись – и все. И только рука его всю меня держит, стережет от страшного шага, ведет за собой в края нехоженые... Края, которые с открытыми глазами за лесом прячутся, а с зарытыми – на ладонь ложатся. «Где я?» – спрашиваю. А он мне: «Не знаю. Мне туда хода нет... Это – твоя держава, ты там царица».
– Ух ты...
– Ага. Я тогда останавливаюсь, а глаз не открываю. Так боюсь дорогу нашу постылую увидеть, сил нет. «Поцелуй, – говорю, – меня, пока я здесь, в царицах, а не в девках на задворках». Чувствую – дышит мне в губы, потом коснулся легонько своими... Они у него нежные, будто девичьи...
– Да уж знаем, знаем...
– Ну, я не выдержала, влепилась в него всем телом: «Бери!» Уж и не знаю, где это было, может, у всей деревни на виду...
– Ты что ж, глаза так и не открывала?...
– Потом только, когда он меня обратно привел...
...Боль взрывалась шутихами то в животе, то во рту, то на спине... Его уже дважды рвало, блевотина смешалась с грязью, в которой он валялся, и кровью, которая текла из разбитого рта, носа, брови. Короткие вспышки освещали древний город, что стоял здесь когда-то. Он видел его хорошо и жалел, что не успеет рассмотреть каждый дом... «Все, курва. Умирать пора...» – донеслось из-за городской стены...
– А меня в лес завел... Жили с ним, как дикие звери. Ходили голые, спали в шалаше. Уговор был – ни слова не говорить. Только на Луну выли по ночам.
– Страшно, поди...
– Некогда было бояться. Любились с утра до ночи, без устали...
– А со мной он запросто жил. За два дня плетень подровнял, крышу залатал, дров на всю зиму наготовил. В бане меня парил, как дите малое... Перед сном колыбельные пел... Все, что мамка с батей не допели, царство им небесное...
– А со мной в Снегурку играл. Над костром не растаяла, а как обнял – пуще костра растопил. И осталась от меня, девки, одна большая лужа...
– А со мной – дрался. Хохочет, а дерется... Рука легкая, бьет понарошку. А мне весело, сама не знаю почему...
– А со мной – звезды считал. «Выбирай, – говорит, – любую. Твоим именем назовем. Помрешь, мол, старухой, а она вечно молодой останется. И имя твое на ней верхом доскачет в такие времена, о которых и мудрецы нынче не помышляют...»
– А со мной...
– А со мной...
– Девки, да мы об одном ли парне говорим?...
– Об одном... Ох, об одном... Только мы все больно разные...
...Картузик лежал на солнечной, мощеной булыжником, улице и не знал, жив он или умер. Боли он уже не чувствовал. Из прежнего мира еле ощутимо тянуло навозом и собачьей шерстью. В новом мире по улице шла женщина в черном. Ему захотелось догнать ее и заглянуть в лицо...
– Помер? – с деланным равнодушием спросил один из Жердяевских жополизов.
– Вроде дышит еще, – отозвался другой.
Жердяй, тяжело дыша, сдернул с Картузика штаны. Посветил спичкой между ног.
– А хуек-то маленький, – сказал он удивленно. Встал, достал из мотни свою дубину и погрозил ею всему свету. – Во, какой надо!
Он помочился на Картузика и приглашающе кивнул корешам. Те последовали его примеру. После чего все трое пошли восвояси.
...В солнечном городе пошел дождь. Теплый, омерзительный, вонючий дождь. Он смыл дома и мутным потоком замалевал мостовые. Он принес с собой боль, тошноту и стыд. Картузик понял, что жив, и нашел в себе силы обрадоваться этому. Он лежал, плакал и смеялся. А еще немного жалел, что не успел догнать женщину в черном и заглянуть ей в лицо. У нее была такая грустная походка. И только Он один знал, как сделать ее счастливой...
Эротический этюд # 48
– С другой стороны, мне нравятся его пьесы, – сказал Он о модном писателе. – В них есть жизнь, которой не хватает рассказам.
– Не люблю пьесы, – Она капризно сморщила носик. – Они хороши только на сцене.
У Нее было лицо дорогой штучной куклы, маленькие холеные руки и крестьянская грудь. Ноги были скрыты столиком, и Он уже третий час гадал, хороши они или нет. Они представлялись ему то основательно-пухлыми, то карикатурно-тонкими. Он старался не думать о том, что нижняя половина этой трефовой барышни, может статься, так же хороша, как и верхняя. Уже одной верхней хватило, чтобы его бедная молодая головушка покатилась колесом по склону.
– Не скажите, – возразил Он. – На сцене они звучат так, и только так, как их прочел режиссер. На бумаге же пьеса – перепутье, и читатель волен идти в любом направлении.
– Возможно... – Она сдержала зевок и посмотрела в окно. – Россия... Посмотрите, какой простор...
Он деликатно промолчал о том, что поезд шел по Малороссии, и осень 1919 года мало располагала к тому, чтобы назвать эту местность Россией. Он смотрел в окно и старался думать о просторе, но думал о Ее груди, на которую старался не смотреть.
Ему было стыдно за свои реплики, пресные, как тюремные галеты. Он любил то, о чем говорил, и умел говорить об этом хорошо. С друзьями, например. Что же до барышень, тут дело другое. То ли тон голоса подводил, то ли глаза выдавали юношескую трусливую похоть, но в роли донжуана он был никудышным оратором. Да и сама тема, которую он сейчас волоком тащил на себе, могла бы зажечь глаза провинциальной барышне, мечтающей покорить сцену, но никак не отзывалась в скучающей столичной девице, которая с детства приучена к театру наравне с уборной или теннисным кортом.
– Да-с – упрямо повторил Он. – В любом направлении... Антигерой, которого режиссер выставил полнейшим уродом, у автора пьесы создан многогранной и противоречивой фигурой. Читая его реплики с разными интонациями внутреннего голоса, мы вольны придать ему немалую привлекательность...
– Да... – Она вздохнула, колыхнув грудью, – А вот эти коровы... Они что, пасутся сами по себе?...
Он хотел ответить пошлостью о пастухе и пастушке, но промолчал. От отчаяния Ему пришла в голову мысль коснуться ее колена своим. Как бы невзначай. Вдруг пробежит искра, от которой зажгутся ее глаза?
Увы, между ними стоял громадный тюк с солью. Вообще, обстановка была не слишком романтичной. На полках бывшего вагона 1-го класса, ныне исписанного и освежеванного похабниками, теснилась куча мала людей и их мешков, похожих на хозяев. По старой памяти и на всякий случай, эти люди пропустили молодых господ к окну и потеснились, как могли. По той же старой памяти Он и Она говорили, не обращая на остальных, с позволения сказать, пассажиров, ни малейшего внимания. Как будто были вдвоем. Или, вернее, сами по себе.
Итак, ее коленная чашечка, истинное украшение любого сервиза, была в недосягаемости. Как и все остальные части тела, которые пригрезились Ему с мистической ясностью. Персидский животик с заветным пухом у подножия. Между грудок – крест на цепочке, расходящейся следом, как волна от баркаса. Юные соски – как две оброненные с ложки капли клубничного варенья...
