чепуху.
Когда в классе появится Новенькая, он будет на нее просто смотреть. Каждый день. Каждый урок. Каждую минуту. Он будет глупо страдать, но никто не засмеется, потому что Киба страшен в гневе, и потому, что он – хороший парень.
Он будет ходить за Новенькой по пятам, мечтая о том, чтобы на нее напали обидчики, и он смог бы блеснуть своими талантами. Но никто не нападет на Новенькую, все будут так же любить ее и так же ходить за ней по пятам. Не бить же других за то, отчего страдаешь сам...
Она предложит Кибе дружбу. Как и всем остальным. И он с радостью согласится. Но в его дружбе будет столько косноязычного, мычащего обожания, что Она потихоньку отдалится и потом найдет первый попавшийся предлог, чтобы избавиться от Кибы насовсем.
Он замкнется в себе, и единственным внешним проявлением чувств для него станут зверства на татами, где у него появится дурная репутация непобедимого маленького монстра.
...Змей чувствует, как из-под него вышибли ветер. Как табуретку. Одним невидимым ударом. И плавно опускается вниз. Прямо в руки Барону...
Барон сматывает бечевку. Это – его бечевка, без нее Змей не взлетел бы в воздух. Через год на чердаке Барон свяжет девчонке руки этой же бечевкой. После этого он начнет целовать ее так, как не умеют ни Красавчик, ни Штука, ни Киба. От его поцелуев девчонка будет кричать на новый манер, и трое мальчишек покажутся сами себе еще меньше, чем они есть на самом деле. А девчонка попросит развязать ей руки и обнимет Барона сама. И даже не захочет отпускать.
А за три месяца до этого Барон влюбится в Новенькую. Влюбится по-взрослому. И Она, почувствовав это, будет шептаться с ним после уроков и вместе бродить по бульварам. У них будет много маленьких тайн, понятных им одним. Они будут мириться и ссориться, ссориться и мириться. Для Нее это будет интересной игрой, для Барона – не интересной и не игрой.
После двух недель прогулок он попытается обнять Новенькую. Она отшатнется, и, подувшись несколько дней, подъедет к нему на знакомой козе по имени «Давай просто дружить». Он улыбнется и уйдет с урока.
Дома он попытается повеситься. На том же куске бечевки, как вы могли догадаться. К счастью, она оборвется в последний момент, и у него не хватит решимости сложить ее вдвое и попробовать еще раз. Шрам на шее останется на всю жизнь, как и память о недолгом полете – запах погреба, липкое извержение в трусах, слепящая тьма вокруг.
Он замкнется в себе, в глазах появится опасный блеск. Он похорошеет, и мелкая девичья мошкара налетит на него себе на погибель.
Именно он однажды заметит свет из-под крыши и выяснит его причину. Именно он предложит друзьям проведать Девочку-с-Чердака...
Что же до Новенькой, то мы уже знакомы с ней. Хоть и не виделись много лет. Именно она сидит сейчас на берегу моря и бросает в волны камушки, пытаясь привязать к ним лишние воспоминания.
И лишь несколько вещей, среди которых – моток бечевки, клочок бумаги с печатью, набор мягкой мебели, пара разбитых подфарников да старые сломанные часы – могли бы объяснить ей, как вчерашнее роковое письмо связано с ее собственным давно забытым «Давай дружить!»...
Увы, она никогда не узнает этого. И, однажды преданная, начнет предавать сама. Завтра же... Нет... С понедельника. И до старости. Без выходных...
А ведь она родилась чистой, как снежинка... И осталась бы чистой навсегда, если б не письмо без обратного адреса...
Эротический этюд № 41 Акроэтюд
© 2007, Институт соитологии
Эротический этюд # 42
Он решительно открыл дверь и шагнул в коридор, как в сени с мороза, прищемив дверью табачный дым и гул толпы, сунувшиеся следом.
В коридоре было тихо, только сердце забивало сваи в оба виска сразу. И было от чего. Он слишком долго решался на этот шаг. За это время остались позади все шутихи и серпантины, с которых начиналось его тайное чувство к Богине. Молчаливая страсть сильного и замкнутого одиночки быстро превратила фестиваль чувств в угрюмую мессу. Много дней он ходил на Ее выступления – и в большие дешевые залы, и в маленькие дорогие. Он всегда оставался в тени, в то время как Она блистала, высеченная из полумрака эстрадным прожектором. Ее слава и его страсть росли вместе, похожие друг на друга как принц и нищий. И так же не встречались, подрастая порознь, каждый – в своих декорациях.
Вчера Он почувствовал, что сходит с ума. Роль кустаря-маньяка с растопыренными зрачками Ему не улыбалась, поэтому, собрав силы в кулак, он решился на разговор, пусть даже первый и последний. Ему было не занимать решимости, и задуманное вчера стало сюжетом сегодняшнего дня.
Единственной слабостью, разрешенной себе напоследок, был еще один бокал коньяка и пять минут, которые Он грел бокал в руке. Последняя нота, оброненная Ей при уходе со сцены, все еще падала на пол тончайшим батистовым платком, когда Он встал и пошел навстречу ясности...
В коридоре было пусто. Двери стояли навытяжку, застегнутые, как солдаты перед смотром. Он начал стучаться во все подряд, но ни одна не отозвалась ни Ее голосом, ни чьим-либо еще. Начиная злиться на нереальность происходящего и проклиная свое пятиминутное опоздание, Он принялся открывать двери одну за другой. Все они оказались костюмерными. Манекены в маскарадных костюмах стояли, как пугала на грядках воображения, отгоняющие ворон реальности.
В одной из комнат пол вдруг покачнулся, и лампы по периметру зеркала брызнули в глаза осколками света. Это была Ее комната. Потому что на кушетке, раскинувшись и непристойно задрав подол, лежало Ее платье. Он узнал бы его из тысячи других. Негатив свадебного наряда, черное кружевное чудовище, сшитое из тоски и теней, оно и на сцене умело жить само по себе. Сейчас же, оставленное хозяйкой, оно казалось живым и страшным, как никогда.
А хозяйки платья не было. Возможно, Она уже уехала. А может, Ее и не было вовсе, а только это платье, черной дырой всосавшее из воздуха сотни лучших голосов, чтобы вылепить из них один, в мимолетном человеческом образе. В том воспаленном состоянии рассудка, в котором Он находился сейчас, легко было представить себе, как после концерта человеческий фантом испаряется в воздух, а платье остается лежать, как поникший вафельный рожок в луже истаявшего «крем-брюле».
Он подошел к платью и коснулся его. Шелк шевельнулся под рукой. Тогда Он встал на колени и зарылся в платье лицом. Оно пахло духами и еще чем-то, горьким и сладким одновременно. Он заплакал, как маленький мальчик, дорвавшийся до подушки, которой одной только можно поведать все обиды. Платье впитывало его слезы и оставалось сухим... Он рычал и плакал, не в силах совладать с нахлынувшей памятью. Все его прошлые любови вместе с этой, последней, навалились толпой безликих убийц. И только в платье было спасение...
– Что вы здесь делаете?!!
Женский голос ударил его, как током. Она!..
Увы...
Наваждение рассеялось мгновенно. Голос был чужой, незнакомый, и хозяйка его, стоящая в дверном проеме с перепуганным видом, тоже оказалась чужой и незнакомой. Это была вислозадая девица в неряшливом халате. Она пошатывалась, то ли от испуга, то ли от выпитого вина, и смотрела на Него с трусливой неприязнью.
– Я – знакомый N. (он назвал имя Богини). Я пришел... поздравить Ее... С успешным выступлением...
Эти слова прозвучали нелепо на фоне мокрых щек и горящих глаз. Но молчать было еще хуже.
– Да?... – это было сказано сквозь зубы. – Вы опоздали, Она только что уехала.
– Вот как... Жаль... – сказал Он, потихоньку приходя в себя.
– А мне – не жаль. Она тут всех извела уже своими капризами... Вы уйдете сами или мне позвать охрану?
– Не надо, прошу вас. Я... Я соврал. Мы с ней незнакомы.
– Ежу понятно, что незнакомы. Влюблены, поди? – девица злорадно улыбнулась.
– А хоть бы и так! – сказал он с вызовом. – Что с того? И почему вы улыбаетесь?
– Насмотрелась тут на вас. На поклонников.
– А вы-то, сами, что здесь делаете?
– Работаю. Сказать, кем?
– Не надо. Кажется, я уже догадался. Ночная бабочка?
– Скажите уж проще – блядь, – Ее улыбка прогоркла на последнем слове.
– Я ошибся? Простите.
– Да нет, не ошиблись. Она и есть.
Ему полегчало. Он любил проституток за то, что с ними не нужно притворяться.
– Не говорите обо мне ни Ей, ни другим. Ладно? – попросил Он.
– Ладно уж, – Она подмигнула. – Надеюсь, вы тут ничего не украдете? Вид у вас вроде приличный, не то, что у некоторых.
– Не украду, – улыбнулся Он. И подумал о платье. Потом поглядел на него, прощаясь. Прикоснулся. И вернулся взглядом к девице.
Похоть накатила на него медленно, как двенадцатый вал, и завертела, накрыла с головой.
