– Чего я не люблю в нынешних телках, – обиженно сказал Запорожец, глядя на бутылку водки, – так это гонора. Вот у меня, к примеру, «запорожец». Как ни поеду бомбить – ни одна сука даже к машине не подойдет. Нос воротят. То ли дело, в старые времена...

– Положим, «мыльницы» и в старые времена в почете не были, – примирительно сказал Москвич, доставая стаканы. – Ты шашечки нарисуй – все «дамки» твои будут.

– Нужны они мне... Лишь бы бабки платили.

– Вот-вот. И они про нас так же думают. Так чего ж обижаться?

– Наливайте, хорош пиздеть, – Девятка покрутил пустой стакан, будто заводил часы.

– Тебе бы все «наливайте»... – опять обиделся Запорожец, – а поговорить?

Москвич поставил стаканы на капот своего 41-го и открыл банку с солеными огурцами. Девятка открыл бутылку и разлил пол-литра на три части, точно, как дозиметр.

Дело происходило в теплом гараже, зимой, в пятницу вечером. Те, кому случалось выпивать с приятелями в теплом гараже, зимой, в пятницу вечером, поймут меня без дальнейших описаний. Тем, кому не случалось выпивать с приятелями в теплом гараже, зимой, в пятницу вечером – никакие описания не помогут. Я уже вижу, как толпа читателей разделилась на два лагеря, причем половина недоуменно переглядывается, а вторая глотает ком в горле, одеваясь и звеня не только ключами.

Перейдем к персонажам, столь бесцеремонно названным мной по именам своих машин.

Запорожец – двухметровый красавец в дорогущей дубленке и меховой шапке. Под шапкой – огнедышащий взгляд былинного богатыря... Голос грозен, чих оглушителен, храп сбивает с ног городового за пять километров... Поверили? Правильно. На самом деле – Запорожец как запорожец – ушастый, пучеглазый, добродушный. Мотор в порядке, на лобовом стекле – морщины, подвеска шаткая, но в капремонте пока не нуждается.

Москвич – толстый, серьезный. Улыбается, как пацан лет двенадцати, хотя на самом деле пробег – не меньше полтинника. Мотор пора менять. Кузов крепкий. Тормоза есть.

Девятка – нервный, приемистый. При виде бабы включает габариты, при виде водки – дальний свет. При торможении заносит. Живет на холостом ходу, расход «бензина» – полтора литра на неделю.

Разговор, натурально, шел о бабах. И, пока я занимался меткими наблюдениями, три богатыря уже достали вторую бутылку.

– Да... – Запорожец не унимался. – Я, например, так думаю. По тому, как баба к машине относится, вернее, не относится, можно про нее многое сказать. Если бы я, к примеру, женщину мечты встретил, мне бы по хую было, на чем она ко мне приехала. Хоть бы и на «запорожце». Или «копейке».

– Да, – желчно сказал Девятка. – Маркой машины можно чистоту нравов измерять.

– Это как? – удивился Москвич.

– Запросто. Если баба тебе в «копейке» дает – значит, ты у нее первый. Если в «девятке» – значит, девятый. Ну, а если в «мерсе» – то не повезло тебе. Шестисотым будешь.

– Ну, за это и выпьем, – неопределенно высказался Москвич, улыбаясь на все свои 12 лет.

– Запросто, – крякнул Девятка и опрокинул стакан, не дожидаясь добавлений к тосту.

Снаружи стемнело, завьюжило и похолодало. Внутри разгорелось, прояснилось и согрелось. Сам собой включился магнитофон, и кассета заскреблась в нем, как мышь. Пошел звук. Разлили еще по одной. Потому, что из колонок запела Белочка. Многие любили выпивать под ее песни, и эти трое не были исключением. Такой у нее был голос.

Послушали, помолчали.

– Вот, смотрю я на нас, – сказал Запорожец, – и думаю...

– Чего это ты? – удивился Москвич. – Думать вредно.

– Знаю, знаю. И все-таки. Вот почему нам здесь хорошо? Почему домой не тянет?

– А то сам не знаешь, – сказал Москвич, морщась. – Опять же, бабы.

– Или их отсутствие, – добавил Девятка.

– Что же получается, – не унимался Запорожец. – И с ними плохо, и без них?

– Да ладно тебе, философ, – буркнул Москвич. – Не ты первый, не ты последний, кто об этом спрашивает. А ответа – нет и не будет.

– А хоть бы и философ! – сказал Запорожец. – Сколько людей, столько ответов. Вот ты, например, почему домой не спешишь?

Все знали, что у Москвича – красивая жена, сочная полнота которой скрывала возраст. Все знали также, что живут они дружно, и сын, который похож на обоих сразу, растет здоровым крепким мальчишкой.

– Да как тебе сказать... – Москвич почесал затылок. – Смотрит она на меня.

– Чего? – удивился Запорожец.

– Да так. Смотрит всю дорогу. Придешь с работы – в коридоре смотрит. Зайдешь на кухню – и там смотрит. Хоть подавись, честное слово. У ящика приляжешь – сидит рядом и смотрит не в ящик, а опять же на меня.

– Ну, и что? Что тут такого. Смотрит – значит, любит.

– Любит, не любит... Жизнь – не ромашка.

– Любит, любит... – Запорожец посмаковал вкусное слово. – Ну, а если в сортир пойдешь? Тоже смотрит?

– Нет. Если в сортире сижу – слушает. Ходит около двери – и слушает.

– Во дела... – изумился Запорожец! – Это ж ни пернуть!

– Вот и я о том же.

– Да... – Запорожец задумался. – Все равно, завидую тебе. Вот бы на меня кто посмотрел.

Известно было, что Запорожец живет в изрядном курятнике. Его дом был одним из тех, где жизнь под одной крышей расширяет конфликт отцов и детей до ядерной войны отцов, детей, внуков и правнуков. Удивительно, но именно в таких квартирках люди размножаются тем быстрее, чем меньше жилплощади приходится на одно лицо. И Запорожец не был исключением. Кроме хворой жены, ее родителей и родителей ее родителей, в доме то и дело появлялись груднички, все как один – женского пола. После рождения четвертой дочки Запорожец пытался повеситься, но обвалился кусок потолка, что вызвало новую порцию семейных дрязг. Кроме детей, по дому бродили две кошки, зловредная дворняга и черепаха – единственное существо в доме, которое Запорожец любил за смирный нрав.

– Или вот ты, Девятка, – переключился он, – у тебя дома пусто, никто мозги не ебет. Ты-то почему здесь с нами сидишь?

– Не знаю, – хмуро сказал Девятка. Музыка подействовала на него угнетающе. Он молча слушал и на глазах наливался тоской.

Никто не видел его жену, потому что Девятка переехал сюда после развода, при размене квартиры. Говорили, что она его бросила, что детей у них не было, и что причиной ее ухода было безденежье. Так это или нет, неизвестно, только теперь деньги у Девятки водились, хоть и тратил он их на водку. Водились у него и бабы, чему втихаря завидовали все мужики во дворе, начиная с бедного Запорожца и кончая основательным Москвичом. На баб он тратил деньги, оставшиеся после водки, если не считать того, что уходило на ремонт машины.

– Не знаю, – добавил Девятка! – Чего дома делать? Музыка, водка? Это и здесь есть. Ящик? Не смотрю я его.

– Эх... – мечтательно протянул Запорожец, – мне бы так! Прийти домой – и ничего не делать. Лечь бы на диван, глаза в потолок – и ни о чем не думать.

– Соскучишься быстро, – со знанием дела сказал Девятка.

– А соскучился бы – телке позвонил бы, чтобы приехала.

– Ну, ну. Как приехала, так и уехала. Любовницы полы не моют.

– Зато трубы прочищают, – Запорожец облизнулся. – А захочешь, чтобы пол помыла – женись.

– Еще чего. Хватит с меня первого раза.

– Да... – резюмировал Москвич, – как ни повернись, везде плохо.

– Тебе-то грех жаловаться. Подумаешь, смотрит она на тебя. Ночью ведь не смотрит, когда спит?

– Ночью не смотрит. Ночью держит. Схватит за руку – и держит. И... это...

– Чего?

– Ну... Храпит она, в общем. Сильно храпит, зараза. Иногда будить приходится... А как разбужу – смотрит опять, пока не заснет.

– Нам бы твои проблемы. Да, Девятка! – сказал Запорожец.

– Да уж...

Помолчали. За разговором уже вторая бутылка пролетела незаметно, потянулись за третьей. Белочка пела лучшую свою песню, под нее разговаривать не хотелось. Дослушали до конца, призадумались...

– Эх, – крякнул Запорожец, – есть же на свете бабы!

– Ты о ком?

– Да о ней. О Белочке. Вот кто-то огреб сокровище!

– Не знаю насчет сокровища, – засомневался Москвич голосом человека, у которого сын на выданье в прицеле всех блядей от Магадана до Бреста. – Говорят, гуляют они там, в шоу-бизнесе.

– Да пусть гуляет, зато девка-то какая! Красавица! – Запорожец загнул промасленный палец. – Умница! Душевная! Опять же – блондинка.

– Крашеная, – скептически добавил Девятка.

– Ну и пусть, – справедливый Запорожец все-таки разогнул четвертый палец и помахал перед носом Девятки оставшимися тремя. – Этого разве недостаточно?

– Достаточно. Только сомневаюсь я, что она – из тех, кто в твою мыльницу согласится сесть.

– Да я бы для такой горы свернул, а шестисотый достал, – в голосе Запорожца звякнула пьяная уздечка.