это просто смешно, всего-навсего рождественская свечка-куколка из зеленого воска, как сейчас помню, хорошенькая такая.

– Лусиа, я не могу поверить, что вы бы могли…

– Он мне никогда не простит, я чувствую, хотя мы об этом и не говорили. Он все знает, потому что он видел эту куколку и видел булавки. Он швырнул ее на пол и раздавил ногой. Не понимал, что это еще хуже, что он только увеличивает опасность. Пола живет на улице Дофин, и он ходил к ней почти каждый день. Он вам, наверное, рассказывал про зеленую куколку, Осип?

– Вполне возможно, – раздражаясь, сказал Осип. – Вы все – ненормальные.

– Орасио говорил о порядке, о том, что можно обрести иную жизнь. Он, когда говорил о жизни, всегда имел в виду смерть, непременно смерть, и мы всегда ужасно смеялись. Он сказал мне, что спит с Полой, и я поняла, что он вовсе не считает обязательным, чтобы я сердилась или устраивала ему сцену. Осип, а я и вправду не очень рассердилась, я бы и сама могла переспать, например, с вами, если бы мне хотелось. Очень трудно объяснить, но дело совсем не в изменах или прочих подобных штуках, Орасио при одном слове измена или обман прямо-таки в ярость приходил. Надо признать, когда мы познакомились, он сразу сказал, что никаких обязательств на себя не берет. А с куколкой я так поступила потому, что Пола забралась в мой дом, а это уже слишком, я знала, что она способна даже украсть мое белье, надеть мои чулки, или взять у меня что-нибудь красное, или покормить Рокамадура.

– Но вы сказали, что не знакомы с нею.

– Она была в Орасио, глупый вы, глупый. Вы просто глупый, Осип. Бедняжка, такой глупый. На его куртке, в его воротнике, вы же видели, у Орасио на куртке меховой воротник. И когда он возвращался, Пола была еще в нем, я видела по тому, как он смотрит. А когда Орасио раздевался вон там, в углу, и когда мылся в этом тазу, – вон он, видите его, Осип? – тогда с его кожи стекала Пола, как призрак, я видела ее, Осип, и еле сдерживалась, чтобы не заплакать, потому что меня в доме у Полы не было, никогда бы Пола не почувствовала меня ни в глазах Орасио, ни в его волосах. Не знаю, как это объяснить, но мы друг друга очень любили. А за что – не знаю. Не знаю. Не знаю, потому что я не умею думать, и он меня презирает именно за это.

(—28)

По лестнице кто-то поднимался.

– Может быть, Орасио, – сказал Грегоровиус.

– Может быть, – сказала Мага. – Но больше похоже на часовщика с шестого этажа, он всегда возвращается поздно. Не хотите послушать музыку?

– В такое время? Разбудим ребенка.

– Нет, мы поставим пластинку совсем тихо, хорошо бы какой-нибудь квартет. Можно сделать так тихо, что будет слышно только нам, вот увидите.

– Нет, это не Орасио, – сказал Грегоровиус.

– Не знаю, – сказала Мага, зажигая спичку и разглядывая стопку пластинок в углу. – А может, сидит у двери, такое с ним бывает. Иногда дойдет до двери и передумает. Включите проигрыватель, вон ту белую кнопку, около самой печки.

Ящик был похож на ящик из-под обуви, и Мага, опустившись на колени, на ощупь в темноте поставила пластинку. Ящик тихонько загудел, и далекий аккорд повис в воздухе рядом, казалось, достанешь рукой. Грегоровиус принялся набивать трубку, все еще немного шокированный. Ему не нравился Шенберг, но не в этом дело – поздний час, больной ребенок, все запреты нарушены. Вот именно, все запреты нарушены. А впрочем, какой идиот. Но иногда с ним бывали такие вот приступы, некий порядок мстил ему за то, что он им пренебрегал. Прямо на полу, почти засунув голову в обувной ящик, Мага, похоже, спала.

Время от времени слышалось посапывание Рокамадура, но Грегоровиус все больше и больше погружался в музыку – и открыл вдруг, что может уступить и безропотно позволить увести себя, переселиться на какое-то время в этого давно умершего и погребенного жителя Вены. Мага курила, лежа на полу, и ее лицо на мгновение выступало из потемок: глаза закрыты, волосы упали на лоб и щеки блестят, словно от слез, но она не плакала, глупо думать, что она могла плакать, скорее она в ярости сжала губы, когда услыхала сухой стук в потолок, еще раз и еще. Грегоровиус вздрогнул и чуть было не вскрикнул, когда почувствовал, как рука сжала ему щиколотку.

– Не обращайте внимания, это старик сверху.

– Но ведь и нам едва слышно.

– Это все – трубы, – загадочно сказала Мага. – Звук уходит в трубы, такое уже бывало.

– Акустика – удивительная наука, – сказал Грегоровиус.

– Ему скоро надоест, – сказала Мага. – Мерзавец.

Сверху все стучали. Мага гневно выпрямилась и приглушила звук еще больше. Прозвучали восемь или девять аккордов, затем пиццикато, и снова в потолок застучали.

– Не может быть, – сказал Грегоровиус. – Совершенно невероятно, чтобы этот тип мог хоть что- нибудь слышать.

– У него слышнее, чем у нас, в том-то и беда.

– Этот дом – как дионисово ухо.

– Чье? Вот не везет, как раз адажио пошло. А он стучит, Рокамадура разбудит.

– Может, лучше…

– Нет, я хочу слушать. Пусть разобьет потолок. Вот бы поставить ему пластинку Марио Дель Монако, чтобы знал; как жаль, у меня ее нет. Кретин, ненавижу мерзкого гада.

– Не надо, – нежно срифмовал Грегоровиус. – Уже за полночь, Лусиа.

– Музыка всегда ко времени, – проворчала Мага. – Съеду с этой квартиры. Тише сделать нельзя, и так ничего не слышно. Погодите, давайте послушаем еще раз последний кусочек. Не обращайте внимания.

Стук прекратился, и квартет спокойно двинулся дальше, какое-то время не слышно было даже посапывания Рокамадура. Мага вздохнула, прижимаясь ухом к динамику. Снова раздался стук.

– Ну что за негодяй, – сказала Мага. – И все – так.

– Не упрямьтесь, Лусиа.

– Да перестаньте. Они мне осточертели все, я бы их вытолкала отсюда взашей. Один раз в жизни хочешь послушать Шенберга, один раз в жизни вздумаешь…

Она плакала, рывком смахнула с пластинки звукосниматель вместе с последним аккордом и наклонилась над проигрывателем, чтобы выключить его; она была совсем рядом, и Грегоровиусу не стоило никакого труда обнять ее за талию и усадить к себе на колено. Он гладил ее по волосам, вытирал ей лицо. А Мага плакала, всхлипывала и кашляла, обдавая его табачным духом.

– Бедняжка, бедняжка, – твердил Грегоровиус, а сам гладил ее. – Никто ее не любит, никто. Все так скверно относятся к бедняжке Лусии.

– Глупый, – сказала Мага, шмыгая носом, глотая слезы с подлинным благоговением. – Я плачу потому, что мне хочется плакать, а главное – не для того, чтобы меня утешали. Господи, какие же острые колени, как ножницы.

– Посидите еще немножко, – умолял Грегоровиус.

– Не хочется, – сказала Мага. – И что этот идиот все стучит и стучит?

– Не обращайте внимания, Лусиа. Бедняжка…

– Говорю же вам, все стучит и стучит, что такое, не пойму.

– Пусть его стучит, не беспокойтесь, – неуклюже посоветовал Грегоровиус.

– Совсем недавно вы сами беспокоились на этот счет, – сказала Мага и рассмеялась ему прямо в лицо.

– Ради бога, если бы вы знали…

– Не надо, не надо, я знаю все, ну-ка, минуточку, Осип, – сказала Мага, вдруг поняв, – да он же