зубной щеткой не пользовалась до сегодняшнего утра.
Клаудиа молча улыбнулась. Паула замерла в нерешительности, затем махнула рукой, словно отгоняя от себя муху.
– Может, лучше, если я скажу об этом сразу. Мы с Раулем просто большие друзья.
– Он очень славный молодой человек, – сказала Клаудиа.
– Так как на пароходе никто или почти никто этому не поверит, мне бы хотелось, чтобы хоть вы знали об этом.
– Спасибо, Паула.
– Это я должна быть благодарна за то, что вас встретила.
– Да, иногда бывает… Я тоже порой испытывала благодарность лишь за чье-то присутствие, чей-то жест, даже за молчание. Или за то, что можешь сказать, поведать самое сокровенное, чего не доверила бы никому на свете, и сделать это так же просто…
– Как подарить цветок, – сказала Паула, слегка коснувшись руки Клаудии. – Но мне нельзя доверяться, – прибавила она, отдергивая руку. – Я способна на всякого рода гадости, неизлечимо подла сама с собой и с окружающими. Бедняга Рауль терпит меня до поры до времени… Вы не можете себе представить, какой он добрый, понятливый, должно быть потому, что я не принадлежу ему; я хочу сказать, что существую для него лишь в плане интеллектуальном, если можно так выразиться. И если в один прекрасный день мы случайно окажемся в одной постели, думаю, на следующее же утро он почувствует ко мне отвращение. И не будет первым.
Клаудиа повернулась спиной к борту, стараясь спрятаться от уже сильно припекавшего солнца.
– Вы мне ничего не скажете? – угрюмо спросила Паула.
– Нет, ничего.
– Может, так даже и лучше. Зачем я буду вас обременять своими заботами?
Клаудиа почувствовала в ее топе раздражение, досаду.
– Мне кажется, – сказала она, – задай я вам какой-нибудь вопрос или сделай какое-то замечание, у вас родилось бы недоверие ко мне. Полное и жестокое недоверие одной женщины к другой. Вы не боитесь делать признания?
– О, признания… Но это вовсе не было признанием. – Паула погасила едва закуренную сигарету. – Я всего лишь показала вам свой паспорт, я страшно боюсь, что меня примут по за ту, кто я есть, что такой человек, как вы, лишь по нелепому недоразумению симпатизирует мне.
– И поэтому Рауль, и ваша развращенность, и неудачная любовь… – Клаудиа рассмеялась и вдруг, наклонившись, поцеловала Паулу в щеку. – Ну и глупышка же вы, ну и несусветная дурочка.
Паула опустила голову.
– Я намного хуже, чем вы думаете, – сказала она. – Так что не очень-то мне доверяйте, не очень.
Нелли оранжевая блузка показалась вызывающе открытой, но донья Росита была совершенно иного мнения, она снисходительно относилась к нынешней молодежи. Неллина мать придерживалась промежуточного мнения: сама блузка хороша, только вот цвет слишком кричащий. Когда поинтересовались мнением Атилио, он весьма удачно ответил, что такая блузка не на рыжей женщине вряд ли привлекла бы внимание, но что он никогда в жизни не позволил бы своей невесте столь откровенно обнажаться.
Солнце уже так сильно припекало, что все поспешили укрыться под тентом, который натянули два матроса, и с удовольствием расселись в разноцветных шезлонгах. Не хватало только мате, и в этом была вина доньи Роситы, которая не захотела взять с собой термос и сосуд для мате, отделанный серебром и подаренный Неллиным отцом дону Курцио Пресутти.
Сожалея в душе о допущенной оплошности, донья Росита тем не менее уверяла, что пить мате на палубе первого класса не совсем прилично, на что донья Пепа возразила, что в таком случае можно было бы всем спуститься в каюту. Пушок предложил пойти в бар выпить пива или морса, но дамам стало жаль расставаться с удобными креслами и красивым видом на реку. Дон Гало, чей спуск по лестнице всегда вызывал испуг в глазах дам, появился, чтобы вступить в общий разговор и поблагодарить Пушка, который неизменно помогал шоферу в его деликатном деле. Дамы и Пушок хором отвечали, что не стоит благодарности, а донья Пепа поинтересовалась, много ли дону Гало пришлось в жизни путешествовать. Да, уж он попутешествовал, повидал кое-что на свете, особенно район Луго и провинцию Буэнос-Айрес. Ездил и в Парагвай на корабле Михановича в двадцать восьмом году, ужасное путешествие, ох, и жарища стояла, ну и жарища…
– И вы всегда?… – осторожно сказала Нелли, легонько кивая на кресло и шофера.
– Что вы, деточка, что вы. В те времена я был посильнее самого Паулино Ускудуна. Однажды в Пеуахо в магазине вспыхнул пожар…
Пушок сделал Нелли знак, чтобы она наклонилась, и проговорил ей на ухо:
– Ну и взбеленится моя старуха. Я под шумок сунул в чемодан мате и два кило травы салус. Сегодня вечером приволоку сюда, все только рты разинут.
– Ой, Атилио! – воскликнула Нелли, продолжая издали любоваться блузкой Паулы. – Да ты же, ты…
– Представляешь, что с ней будет, – сказал Пушок, вполне довольный жизнью.
Оранжевая блузка привлекла внимание и Лопеса, который спускался на палубу, приведя в порядок свои вещи в каюте. Паула читала, сидя на солнышке, и Лопес, облокотившись о поручни, подождал, когда она поднимет глаза.
– Привет, – сказала Паула. – Как поживаете, профессор?
– Horresco referens [43], – пробормотал Лопес – И пожалуйста, не называйте меня профессором, не то я выброшу вас за борт вместе с книжкой и всем прочим.
Это книга Франсуазы Саган, и по крайней мере она не заслуживает быть выброшенной за борт. Я вижу, речной воздух навевает на вас пиратские реминисценции. Топать по трапу или что-то в этом роде, да?
– Вы читали романы про пиратов? Добрый знак, очень хороший знак. По опыту знаю, что наиболее интересные женщины те которые в детстве увлекались книгами для мальчишек. Стивенсоном, например?
– Да, но мои морские познания весьма ограниченны. Мой отец собирал из любопытства серию «Тит- Битс», в которой вышел великий роман под заглавием «Сокровища острова Черной Луны».
– А, да я его тоже читал! У пиратов там были просто сногсшибательные имена, например Сенакериб Эдемский и Маракаибо Смит.
– А помните, как звали драчуна, который погибает за правое дело?
– Конечно, помню: Кристофер Даун.
– Да, мы родственные души, – сказала Паула, протягивая руку. – Да здравствует черное знамя! Слово «профессор» вычеркнуто навеки!
Лопес отправился разыскивать себе стул, предварительно убедившись, что Паула предпочитала вести беседу, вместо того чтобы читать «Un certain sourire» [44]. Ловкий и проворный (он не был маленьким, хотя порой им казался, так как носил пиджаки без подложенных плечей и узкие брюки, а также потому, что двигался с необыкновенной легкостью), Лопес вернулся с шезлонгом в ярчайшую зеленую и белую полоску. С видимым наслаждением пристроился рядом с Паулой и некоторое время рассматривал ее, не произнося ни слова.
– Soleil, soleil, faute eclatante [45], – сказала она, выдерживая его взгляд. – Какое доброе божество, Макс Фактор или Елена Рубинштейн смогли бы избавить меня от столь пристального обследования?
– Обследование, – заметил Лопес, – обнаружило необыкновенную красоту, слегка поблекшую от излишней склонности к dry Martinis [46] и ледяному воздуху boоtes [47] северного квартала.
– Right you are [48].
– Лечение: солнце в умеренных дозах и пиратство ad libitum [49]. Сие последнее подсказывает мне мой чародейский опыт, ибо я прекрасно сознаю, что не смогу сразу избавить вас от пороков. Особенно после того, как вы вкусили прелесть абордажей и прирезали сотню пассажиров…
– Правда, остаются шрамы, как поется в танго.
