Наконец разошлись почти все. Под взгорком стояло всего только два отряда: один — остановленная на днях стража из Мира, беглецы, все в железе и с хорошим оружием, хотя и невеликая числом; другой — довольно большая мужицкая толпа.

— Волковыские мужики, — пояснил Тумаш.

А Иуда добавил:

— Отпустил напрасно.

— Почему? — спросил Братчик.

— Мысли о посеве заронили шептуны. И не из того ли таки мирского отряда. И чтоб я не дожил до следующего куска хлеба со смальцем, если не догадываюсь, чья это рука.

— Думаешь, следят? — спросил шляхтич.

— Мало того. Знают, что земля зовёт.

— Брось, — сказал Братчик. — Теперь всё равно.

Садилось прохладное солнце. Стояли без огней и ждали чего-то люди под пригорком.

— Дурень ты, — ругнулся Фома. — Осёл, ременные уши. А что, если западня?

— Хватит, — показал на толпу Юрась. — Хватит крови. Если уж она их ничему не научила.

И тут захохотал мурза:

— Вот! Вот тебе и конец дороги твоей. Бог. Вспомни Джанибека, что прошёл уже райский мост и лежит теперь среди гурий! Могло у нас быть такое, чтоб, победив, сразу думать, не придётся ли отдавать Аллаху души свои? — Он захлёбывался. — Ых-ых-ых!.. Чудом выдрал победу, чародейством, а не мужеством. Так Аллаху угодно.

Христос не выдержал. Словно вновь обретя хребет, выпрямилась спина.

— Что-то у тебя, мурза, память кошачья. Часто же он вас предаёт, Аллах. Часто же мы чародейством вас побивали. Забыл, как вы, Киев взяв, на нас, белорусов, шли?! Как тогда под Кричевом простой мужик Иванко Медовник с ратью своей вас гнал?! И как мы вам ещё под Крутогорьем наклали?! Помни теперь. Но ты на нас больше не пойдёшь.

— Убьёшь? — нагло спросил Селим. — Ну-ну. Мы смерти не боимся.

Юрась всё ещё держал в руках столбик клейма.

— Зачем? Просто клеймёный позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка на память.

И он с силой ударил клеймом в лоб мурзе.

— Иди теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за конями навоз. Чтоб знал, как жить разбоем.

— Убей, — осознав всё, с надеждой попросил мурза.

— Иди. Дайте ему коня.

Мурза пошёл к пригорку. Сел в седло. Тронул коня непонятно куда.

...И тут встревожилось вороньё над лесом. Насторожились мужики под взгорком. Встрепенулись мирские всадники.

От пущи тянулась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом с ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.

— Корнила, — признал Тумаш. — И капеллан Босяцкий с ним.

— Что-то они после мессы, — подивился туповатый Филипп. — Эва... Как татарам на головы дубы пускали, так они... А слабые всё же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...

— Замолчи, — оборвал Христос. — Иди, Мария, встреть их.

Босяцкий заметил её издалека. Шепнул Корниле:

— А мужики стоят. Не совсем сработало искушение.

— Да немного и осталось их. Можно и силой...

— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.

Магдалина остановилась перед мордами коней.

— Садись, — предложил Корнила, показывая на свободного коня.

— Отвыкла, — независимо сказала она. — Не хочу.

Они медленно ехали за ней к пригоркам.

— Ты знаешь, девка, что он страшен, что нельзя уже использовать его для победы над курией?

— А мне это хоть бы что.

— Предала, — укорил друг Лойолы. — Забыла, кто тебя из грязи вытащил, забыла, как их преосвященство тебя ценил, как уважал раньше епископ Комар.

— Не из грязи вы меня вытащили, а в грязь втоптали. Сами туда швырнули — так чего ж вам от меня ожидать?

Босяцкий даже слегка испугался, так брезгливо окаменело смертоносно красивое лицо женщины.

— А между тем он хотел бы, чтоб ты вернулась, он по-прежнему шлёт тебе свою любовь.

— Ничего, — усмехнулась женщина. — Он скоро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Или вообще женщин? А если бы и они все вдруг сделались строгими или вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить монахам брать на воспитание обезьян, а также уединяться в кельях с новичками под предлогом обучения их молитвам». Разве вам не всё равно?

Она оскорбляла расчётливо и жестоко. Знала, что конец один, и платила за все годы. Корнила потянул меч из ножен.

— Брось, — остановил капеллан. И признал: — Да, свод законов аббата Петра из Клюни. Но это было давно. Теперь Церковь не та.

— Что, у меня не было глаз? — въедливо спросила она. — Всё меняется, не меняетесь только вы да властители.

— Ты знаешь, что тебя ждёт?

— Знаю. Счастье ваше, что припозднились. Тут бы мне крикнуть только — на копья бы вас подняли.

— А если мы скажем, что ты — шлюха, подосланная к нему?

— Не поверит. Я открыла ему, где была Анея. Сама видела.

— Но, во всяком случае, ты будешь молчать, чтобы мы её не отдали ему, — догадался вдруг обо всём монах. — Иначе не видать тебе его.

— А я уж и не знаю, хочу ли этого.

Капеллан хорошо понимал, что нащупал какую-то трещину, что женщина может и не выдать, может даже поневоле помочь.

Но он сам испортил дело, решив расширить надлом.

— Что у тебя, любовь? — И добавил: — Которая?

— Первая. Он не знает, что первая. И последняя.

— Попадёшься — сожжём.

— А я и так сожжённая. Бросали вы меня из рук в руки. Поздно увидела, что есть и другие. Так что давай, разводи костёр.

Весьма богатый интонациями голос капеллана словно усмехался. Из-под языка осторожно высунулось травинка-жало.

— Да я не о том. Вот если не убьём — ты ж сама понимаешь, что недаром мы «припозднились», — то отдадим ему бабу, и пусть идёт с апостолами за кордон. Ты не останешься, ты с ним вынуждена будешь уйти. Народится у них дитя. А ты? На торной дороге трава не растёт. Да я и не о том. Вот если бы помогла нам, переубедила, если бы ушёл без стычки и шума за кордон, — пошла бы с ним. Никого бы мы не выпустили. И он бы наконец стал твоим. Когда надежды нет, кто такую красоту пропустит? Подумай, как много мы тебе даём.

— Много, — сказала она. — Только не пойдёт он от неё за кордон. А вы мне действительно много предлагаете. Примите за это мою благодарность.

Капеллан говорил с нею, наклонившись с седла, чтобы никто не слышал. И она, молвив о благодарности, с неожиданной силой отвесила ему оплеуху. У него аж зазвенело в ушах.

Монах вспыхнул, но силком сдержал себя.

И подъехали они ко взгорку, и, конные, встали перед Христом. Корнила, отъехав в арьергард, высился