Плюнул молодой человек лет двадцати пяти, стоявший среди стражи. Худой, но голенастый и крепкий, в тяжёлых латах с шеи до ног (шлем он почтительно держал в руке, и длинные пепельные волосы его лежали на стальных наплечниках), он теперь вытирал тыльной стороной узкой и сильной руки большой и твёрдый рот, рот одержимого.
Серые, красивой формы глаза излучали презрение, саркастическую насмешку и почти фанатичный гнев. Прямой нос словно окостенел.
— Тьфу!
— Эй, ты что это, в храме?.. — спросил Корнила.
— Кор-чма это, а не храм, — бросил человек. — Торги! Кто со мной? Мы им...
Несколько человек тронулось за ним.
— Будут воевать? — чуть обеспокоенно спросил мурза.
— Отступники, — успокоил Лотр. — Сказано: «Не убий». Тысячник, прикажи, когда закончим, запереть ворота и не выпускать из города мещан.
Так завершился самый позорный торг с басурманами, какой когда-либо знала Белая Русь. С плюнувшим, предводителем осуждённого заслона, успело выйти, для спасения совести и чести, не более трёхсот- четырёхсот человек, преимущественно без коней. Вышли на верную смерть.
К чести гродненцев следует сказать еще, что, после того как тысячник запер ворота, человек около пятидесяти умудрились спуститься со стен и всё же уйти за ратью.
Глава 30
САРАНЧА
И вторглись, и ворвались татарове крымские в наши края, и случилось так, что не было им, попущением Божьим, заслона, и рассыпались они там и там. О войско великое, много тысяч ездных! О горе великое! Не надеялись на то, всегда с покорством Бога великого о мире и покое прося, при мире живучи.
И земля горела, и хаты, и людей в полон вели, и клейма на лоб ставили, как быдлу.
И рассыпались татарове по земле нашей, как саранча, о которой в Откровении святого Иоанна Богослова, Апокалипсисе тож, пророчено. Всё, как у него, оправдалось. По обличью даже: «По виду своему саранча была подобна коням, подготовленным к войне; и на головах её как бы венцы, похожие на золотые, лица ж её — как лица человеческие. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев её — как грохот от колесниц, когда множество людей бежит на войну». И подтвердилось то, что: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут её; пожелают умереть, но смерть убежит от них».
Но ещё страшнее было, нежели Апокалипсис. Ибо шли они, летели они, а вместе с ними летел зверь из бездны, называемый слонь. Латинцы говорят: лефант, а наши — слонь. Та слонь толстомясая, поперёк себя толстейшая, в вышину себя длиннейшая, ноги как деревья и толстые, как кадушки, бесшерстная, страховидная, великоголовая, горбоспинная, с задом вислым, как у медведя (без шерсти только), и ходом, как медведь, и вместо носа как будто хвост и два зуба, как у вепря, этак и сяк и вверх, и уши, словно колдры[119], а в носу — хвосте — цепь побивающая.
Очень звероподобная и страху подобная слонь!
Сметали они со слонью людей, и летели, и жгли. И убегали от них бедные и богатые, и церковные люди бросали всё и убегали.
Изо всех русофобных — удивление! — один дьякон Несвижской деревянной Софии, что закрывает пятидневный Несвижский славный базар, церкви деревянной, не по бедности, а по смирению своему, оказался человеком. Пытали. Пачкали мёдом и сажали на солнце, где мухи и осы. Душили меж досками. Жгли. Щепки забивали под ногти. Но он, муку смертную принявши от поганых, ни тайника с сокровищами, ни входа в лазы подземные и печеры, где прятались люди, не показал. И тогда привязали его к диким коням и пустили в поле.
А людей в печерах сидела, может, тысяча. А имя дьякона было Автроп.
Пылали сёла, пылали города. Трещали в огне деревянные башни крепостей. С гиканьем, под гул бубнов мчали конники. Реяли бунчуки. Жутким, страшенным облаком стояла пыль. Рыдали верблюды и ослы.
Шали на арканах полуголых людей, женщин с синяками на грудях. Запрещали снимать с пленных только кресты. Потому что один, когда содрали с него, стащил крымчака с седла и ударил кандалами по голове, и тогда Марлора-хан вспомнил завет и запретил. А тому, кто ударил, вогнали в живот стрелу и бросили.
И всех метили. Подносили клеймо ко лбу, ударяли по нему, и оставался на лбу кровавый татарский знак.
Лупили, луп тянули. С криком и визгом мчались орды. А впереди них, мотая цепью, бежал боевой слон.
Пожары... Пожары... Пожары... Тянулись арбы и фуры с данью, тянулись рабы.
А в городе городов тянулись богослужения, тянулись молебны. В доминиканском костёле... В костёле францисканцев... В простой, белой изнутри, Каложе.
И одни у доминиканцев гнусавили:
— А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас и молитесь за тех, кто обижает вас и гонит вас.
А другие вторили в Каложе:
— Ибо Он приказывает Солнцу Своему восходить над злыми и добрыми... Недостойны деяниями своими подменяющие волю Его.
И летели в кровавом дыму конники из Апокалипсиса.
Только через несколько дней получили они первый и последний отпор. Выскочили из кустов на бескрайнюю известняковую пустошь, с редкими островками засохшей травы, подняли копытами тучу едкой белой пыли и остановили коней, поражённые.
Далеко-далеко, белые на белом, появились растянутые в редкую цепь точки.
...Небольшое войско стояло на дороге орды. Люди того, что тогда плюнул в храме. Их было очень мало, но каждый, в предчувствии конца, глядел сурово.
Все пешие, в латах, в кольчугах, с обычными и двуручными мечами в руках, с овальными щитами, в которые были вписаны шестиконечные кресты, в белых плащах, они стояли на белёсой известняковой земле под последним горячим солнцем. Белые на белом.
Весь окоём перед ними шевелился. И тогда кто-то запел древнюю «Богородицу». Страстным и грубым голосом:
Грустные, прозрачные голоса подхватили её, понесли:
Плыл над ними, над пустошью страстный хорал. Словно на мечах, поднятых вверх. Тянулась пустошью длинная цепь.
Впереди, сильно оторвавшись от остальных, шли военачальники в белых плащах.
Исполненные последней, мужественной и безнадежной печали, взлетали голоса. А глаза видели, как вырвался вперёд слон, страшная, словно из ада, живая гора, как полетела конница.
Слон ворвался в ряды. Со свистом разрезала воздух цепь.
Через час всё было кончено.
Последние звуки хорала умолкли. В окружении бурых, жёлтых и серых тел лежали на белёсой земле, на редком вереске белые тела.
Только в одном месте скучилась толпа конных и пеших крымчаков. В их полукруге трубил, натягивая верёвки, как струны, ошалевший слон.
