подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.
Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.
Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцами, большой палец на крыльях — вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.
С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.
Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.
...Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.
Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.
Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе — только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.
«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».
Варфоломей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:
— Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги завелись!
Апостолы с Христом сидели сбоку, грелись на вечернем добром солнышке.
— Неужто не поверят? — спросил Неверный Тумаш.
— Всему поверят, — мрачно сказал Христос.
— Хорошо, если бы поверили, — мечтал Гаргантюа-Иаков. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере налимов напечёшь, да юшка из окуньков...
Тумаш недоверчиво крутил головой:
— Но вера же... Вера, она...
Христос разозлился:
— И охота тебе говорить. Ну, вера, вера! Балаболит. А в Писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти сюда — она перейдёт.
— Ну, с зёрнышко у меня есть.
Он уставился на башни, напрягся весь и зажмурил глаза. Потом раскрыл их — гора была на месте.
— Хреновину городишь, отче.
— Нужно практиковаться в вере, — проговорил Христос.
— Ладно. Постараюсь.
Молчали.
— Что Анея? — шёпотом спросил Раввуни.
— Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдём на север, в Вильно. Всё равно — иголка в стогу.
К Варфоломею подошёл богато одетый мещанин. Взял бутылочку, встряхнул:
— Да она у тебя пустая.
— Не болтай, не болтай, говорю, бутылки, — взял его на испуг лицедей. — Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!
И этого тона, а ещё больше трагической маскилица, мещанин действительно испугался.
— А в ней что?
— Вздох святого Иосифа Аримафейского. Что он вздохнул, ещё когда Христа распинали.
— И во всех — вздох?
— Вздохнул сильно.
— А... от чего помогает?
— От запоя, — вдохновенно соврал актёр. — От охмеления.
Мещанин подумал малость, отсчитал деньги. После поколебался и... пошёл в корчму.
— Клюнуло, — сказал Пётр.
Минут через двадцать из корчмы выскочило с десяток пропойц, пьянчуги быстренько купили по бутылке и вернулись в питейное заведение.
Ещё через полчаса некий человек, по виду слуга духовного лица, купил бутылочку и в переулке передал её давешнему клирику — «мёртвой голове».
— Эг-ге, — оскалился Юрась. — Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу... И как святой службе нас отдавать, и камни, и всё.
Через какой-то час пошло и пошло. К Варфоломею валил и валил народ. И дорога у людей была единая: Варфоломей — корчма.
Под вечер город нельзя было узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И это было страшней татарского нашествия, когда вырезали Новогрудок под корень. Даже после татар так страшно не было.
Каждый лежал там, где застигла его вражья сила. В кучах и поодиночке, ничком и навзничь.
И воистину некому было плакать, ибо все в копне бездыханно лежали. Ибо чересчур понадеялись на силы свои и на могущество нового святого патрона.
Спал привратник в воротах. Спала стража на башнях. Даже воевода Мартел спал, бормоча во сне:
— Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну.
Первой воспользовалась этим Магдалина. Просто, как в свой дом, прошла в замок к единственному трезвому жителю города, Радше. Ей почему-то вовсе не хотелось идти к нему, и всё же она пошла. Она жалела этого юнца, помнила про всё. И разве он не заплатил свободой за то, что упорно желал только её?
К сожалению, нельзя было выпустить его. Ключник заперся в темнице и налакался уже там. Но она говорила с Ратмой через решётку на дверях, говорила, что вынуждена идти дальше за своей целью, но обязательно вернётся. И плакала. А он (лицо его было словно из кремня) сказал ей, что слышал, как её сегодня хотели убить за него, что никто не принудит его к браку, что он будет ждать.
...А в темноте вздохом святого Иосифа Аримафейского воспользовались и собравшие его.
С мехами они ходили из костёла в костёл, из часовни в часовню, из церкви в церковь. По пустому, словно вымершему городу. И мехи их становились всё тяжелее и тяжелее.
Грабили подчистую. За попытку выдать палачу, за попытку потом убить, за то, что суеверно надрались, а сами повсюду кричали о трезвости. Грабили так, чтоб назавтра не с чего было причаститься. Иконы, оклады, дарохранительницы, лампады, деньги из тайников и сокровищниц, драгоценные камни. Сдирали всё. Пугливый мордач Андрей аж стонал, что погонятся.
— Лузга! — белыми каменными губами говорил Христос. — Побоятся. Не кричать же им, что напились как свиньи. Молчать будут.
Зашли по ошибке в какой-то богатый дом, посчитали за часовню. И там встретили ещё одного трезвого.
Христа с ними не было. Матфей начал было собирать вещи.
И вдруг...
— Гули-гули-гули...
Стоя в колыбельке, радостно улыбался разбойникам ребёнок. Розовый, только со сна.
Лица вокруг были в тенях от факелов, заросшие, с кривыми улыбками, острожные.
— Гули-гули-гули...
Тумаш протянул к малышу страшные, с ведёрко, ладони.
— Гу-у, гу-у, — улыбнулся тот.
— Ах ты моя гулечка, — расплылся Фома. — Гу... Гу...
И пелёнки мокрые.
Он сменил малышу пелёнки.
