хавер, а хазер[82]. Хазер Лотр. И это, скажем прямо, вовсе не хавейрим, а хазейрим[83].
Судьи молчали.
— Что ж делать? — тихо всхлипнул Комар. — Пане Боже, что делать?!
— ...груши околачивать, — со злорадством шепнул иудей непристойную присказку. — Ничего, Юрась, нас убьют, но им то же будет...
Тишина. Внезапно улыбнулся Босяцкий. Хотел что-то сказать, но успел только бросить:
— Тише, панове. Нас в Саламанке учили думать... Ага, вот что...
И тут заголосил, наконец смекнув, чем дело пахнет. Жаба.
— Боже мой, Пане! — криком вскричал он. — Беда будет! Как сказал Исайя: «Обнажит Пан Бог темя дочерей Сиона и раскроет Пан Бог срам ихний».
Жёлтое, лисье лицо иезуита искривила почти приятная усмешка. Умная и смелая до богохульства.
— Делать Ему больше нечего, — невозмутимо проронил Босяцкий. — А чего, собственно, кричать?..
Показал белые острые зубы и сквозь них бросил в тишину:
— Они требуют Христа — дайте им Христа.
— Да нет же его в наличности! — завопил Комар. — Нету Христа!
— Правильно. Христа нет.
— Так...
— А вам обязательно, чтоб был взаправду?
— Ну, как...
— А эти? — И один из основателей будущего ордена спокойно показал на бродяг.
— Э-эти? — оскорбился Лотр.
— Эти, — спокойно кивнул капеллан. — Не хуже других. Скажем, нам валять дурака, с Фомки колпак снимать, не хочется. Вполне естественно сделать этих еретиков своими союзниками и с их помощью обуздать быдло. Понятно, придется простить быдлу и простить еретикам. Первым — потому, что они делали богоугодное дело. Вторым — потому, что жулики эти — апостолы.
Все ошеломленно молчали. Босяцкий говорил дальше:
— Вы посчитали их явление несчастьем? Наоборот, это промысл Божий...
Он обвёл товарищей умными холодными глазами. У всех членов синедриона были не то чтобы тонзуры, а прямо-таки довольно большие плеши, и монах улыбнулся:
— ...Свидетельство того, что без воли Господа и волос не упадёт с вашей головы.
Он сцепил узкие нервные пальцы:
— В стране тяжело, неспокойно. Если бы не было сего «пришествия», его стоило бы выдумать. Только наша леность послужила тому препятствием.
— Но как? — вопросил, всё ещё страшась такого дела, Лотр.
— Dixi et animam raeam salvari[84], — улыбнулся доминиканец.
Его поняли правильно, хотя и не в том смысле, какой имел в виду автор присказки.
— Т-так, — промолвил Лотр. — Ну, бродяги, хотите быть апостолами?
— Нет, — хором ответили бродяги.
Все изумились.
— Т-то есть как это? — не поверил Комар.
— А так, — ответил Юрась. — Плуты мы, жулики, это правда. Можем даже сорочку с плетня стащить, но апостолами быть не хотим. Знаем мы, что это значит — связаться со слугами Христовыми.
— Правда что, — зазвучали голоса. — Но... Смертью карайте, но апостолами быть не хотим.
— А вот это мы сейчас посмотрим, — ощерился Лотр. — Палач!
Человек в огненном капюшоне подошёл к схваченным.
— Ведите их.
Стража шагнула к лицедеям и повела их к страшным дверям в задней стене.
...Ворота пылали, и теперь их можно было бы легко выбить простым ударом бревна, но пол тоннеля был густо, дюйма в четыре в толщину, усыпан жаром. А те, что дрались на стенах, всё ещё не могли сломить сопротивления хорошо вооружённого врага, закованного в латы, и пробиться к воротам изнутри. Жар пылал, пугая синеватыми огнями.
...Точно такой жар пылал и в пыточной. Жаровня с ним стояла прямо перед бродягами. На потолке плясали тени. Красный кирпич казался кровавым. Чёрной полосой перечёркивала зарево перекладина дыбы с тёмными ременными петлями. Маски, висевшие на стенах, от этого огня словно оживали. И, как ожившая маска, маячил перед бродягами лик палача. Он откинул капюшон и остался в личине из багряного шёлка.
На стенах, словно залитых кровью, висели кроме масок воронки, щипцы, тиски для ломания рёбер. Стояли у стен уродливые, непонятной формы и предназначения станки.
Братчик с недоумением обводил пыточный инструмент глазами. И это плод человеческой фантазии и умения, продукт человеческого ума — и от этого всего можно быстро и навсегда лишиться веры в человека и его будущее, в его предназначение и в то, что из него когда-нибудь что-нибудь получится.
Он не подумал о том, что само существование орудий пытки свидетельствует: встречаются, пусть и не во множестве, другие люди, для которых всё это и создано. Здесь невозможно было думать. Здесь был ад, тем более отвратительный, что сотворили его люди, а не дьяволы.
Железные, с иглами, шлемы... Испанские сапоги... Прочее, неизвестное.
...Современный человек, незнакомый с застенками гестапо, асфалии и прочих палаческих учреждений, невольно вспомнил бы кабинет зубного врача и то противное ощущение, ту дрожь, которую вызывала в нем вся эта обстановка в детстве... Бродяги же, по разным причинам, не знались с зубодерами и потому принимали всё как есть — пыточная и есть пыточная.
Не верилось, что такое возможно среди людей.
...Братчик зажмурил глаза и с силой ущипнул себя.
— Ты что, мазохист? — спросил палач.
Этот голос вернул Юрася в сознание.
— Нет, — ответил он. — Я просто усмиряю плоть. И заодно — веру.
Всё оставалось неизменным. Это было правдой. И волосом не стоило пожертвовать ради всего этого быдла, на всей этой паршивой земле. Пусть бы себе передохли.
— Э... это зачем? — натужно спросил Явтух Конавка.
— Нельзя же убить подобие Божие, — рассудительно сказал палач. — Нужно, чтобы оно сначала перестало быть Божьим.
«Подобие Божье, — думал Братчик. — Подобие самого Сатаны, вот что... Грязное быдло... Не Содом и Гоморру — все города, всех вас, по всей земле надо было выжечь огнём, а потом засеять ее новым семенем».
Он поднял голову и оглядел стоящих рядом. Два-три достойных лица, да и на тех страх.
— Пусть бы ж оно... эва... Не хочу, — сказал Акила.
— Начинай, палач! — скомандовал Лотр. — Ну! Или на дыбу, или в апостолы.
В кровавом свете лица их были похожи на дьявольские рожи. И вдруг из зарева раздался громкий голос.
— И слушать я вас не хочу, — объявил Юрась. — Голоса у вас дьявольские.
Жаба уже вернул себе покой.
— Брешешь, раб. У начальников дьявольского голоса быть не может. Даже когда Ирод говорил в синедрионе, и то народ восклицал: «Се голос Бога, а не человека».
Лявона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыбаку... «Как стрела подъёмного крана», — сказали бы вы. «Как дыба», — сказали бы они.
Глаза Лявона забегали, в них всё ещё угадывался азарт забияки, очевидно убывающий. Потому что рот уже плаксиво искривился.
— Да что там, хлопцы, — прохрипел Конавка. — Я что... Пожалуй, я согласен.
— И я.
— И я.
