— Сейчас, — сказал он. — Домастерю вот только и поскачем.

Был он широк в руках, плечах и бёдрах, но какой-то вялый и будто бы даже изнеженный. Лицо широкое. Брови чёрные. Жёсткие мускулы возле рта. И странно было видеть в небольших глазах оттенок непонятной меланхолии, а в однообразных складках возле рта — иронию и разочарование.

— Это что?

— Я, браток, изобретатель.

— А это зачем? Клетка?

— Угу, — произнесло со шкафа невидимое существо. Словно в бочку.

— Замолчите, пан, — сказал туда палач. — Да, это клетка.

Помолчал. Потом пояснил с приязненной доверительностью:

— Понимаешь, ширится мать наша Церковь. И Римская ширится, и Восточная. Римская особенно. И неизвестно, какая возьмёт верх. А скорей всего, рано или поздно помирятся. И наступит время — будет она, правая вера, над всеми иными поганскими верами, над всем миром. И даже над животными и гадами. Всех, кто хоть чуть иначе думает, сметёт. И будут тогда рай, тишина и благорастворение воздухов. Человека, его матерь наша нежностью, да постоянной опекой, да материнскими хлопотами приведёт в обитель Царства Божьего и любви. А вот с животными и гадами труднее. Они скачут себе, гуляют весёлыми ногами, ползают, да летают, да поют, и нет им дела до того, что распинали когда-то христиан и, значит, теперь христиане до скончания века обязаны распинать всех остальных и царствовать над ними. Попробуй поймай их души. И никто над этим не думает. Ни философы, ни академики, ни поэты, никто... Есть, конечно, есть, ничего не скажу. Но как-то всё бескрыло, как-то всё только для людей[61]. И раз они, сопливые книжники, не хотят думать о будущем человечества и вообще всего живого, нужно всё это взять в наши сильные руки. Мы не подготовились. И кому-то надо думать о будущем и готовиться. Вот я, скромный человек, и мастерю.

Палач прикреплял к поделке второе крыло.

— Эта клетка для соловья. — Он разглядывал её с нежностью и законной гордостью творца. — С крыльями. Летучая. Летай себе в ней да славь Пана Бога и нашу Церковь.

И неожиданно легко вскинулся на ноги.

— Пойдём, чего-то тебе покажу.

Он быстро подошёл к занавеске, отдёрнул её и зажёг светильник. В дрожащем неверном свете у стен сарая проступили десятки дивных, непривычных глазу машин и сооружений.

— Всесилен он, он всё может, человеческий мозг, если с ним Бог и Церковь, — тихо сказал палач. — Видишь, вон прибор для добывания мозга через нос и исследования его на предмет опасных мыслей. Беда только, вынимает хорошо, а вот назад вставить, если ничего не обнаружил, — этого ещё не добился. Ничего, добьюсь. А это дубинка с приводными ремнями. Если удачно стукнуть лет в тринадцать, никаких мыслей и намерений у человека не останется, кроме намерения маршировать и получать за это хлеб.

Он гладил рукой машины.

— А это клетки.

Одна клетка была огромной, как корабль, обтекаемой формы, с шарнирными лопастями.

— Вон плавающая клетка. С плавниками. Для кита... А вон там, видишь, с ногами — бегающие, для львов... Э, брат, тут неделю можно показывать. Клетки разные. Хочу ещё такие, чтобы ползали, придумать. Для червей.

— Для червей, может быть, излишне, — подал голос гонец.

— Ну, не скажи. Мало ли что! Они тоже возле корней копают. Поехали?

Он подвязал рубаху кожаным ремнём с крючками. Рубаха была явно с чужого плеча, и гонцу снова стало не по себе.

Палач взял меч.

— Может, и не нужно, — сказал гонец.

— Ну, на всякий случай. А что?

— Да еретики. В лучшем случае вешать, а то и костёр.

Палач расплылся в улыбке.

— Ну, брат, это ты добрую весть принёс... Это...

«Уга-га!» — разделяя радость, заухало вместо хозяина существо на шкафу.

И только сейчас, при зажженном светильнике, гонец узрел там большую, полусаженную сову. Он никогда не видал таких. Раза в два больше любого филина. Гонец попятился к дверям.

— Ну, звери, — сказал палач, — не дурите тут без меня, оставайтесь разумными. Я вам за это мяса привезу из города.

...Они медленно ехали берегом Немана. Солнце было в зените и жгло беспощадно, немилостиво.

— Я, брат, человека знаю до последнего, — рассказывал палач. — Как никто другой. Работа у меня древнейшая, честная, почётная. Со всеми великими людьми, не говоря про всех умных, знаком.

И вдруг гонец вновь увидел на лице палача разочарование и меланхолию.

— Только работа у меня неблагодарная. Торговец, скажем, угодит покупателю — ему руки жмут, в следующий раз к нему приходят. А ко мне? Лекарю от того, кто выздоровеет, — подарки. — Палач всхлипнул. — А я стараюсь, ночей не сплю для общей, для государственной пользы, а мне — ну хоть бы что. Отцы Церкви, понятно, не в счёт, их можно не принимать во внимание. Но ничего я так не хочу, как человеческой благодарности. Мне от людей бы спасибо. Ну сказал бы хоть один: вот, братец, здорово ты с меня голову снёс. Я просто теперича на седьмом небе. Так нет... Сегодня хоть кого? Чего это весь синедрион собрался?

— Христа с апостолами смертью карать.

Палач остановил коня.

— Шутишь, что ли?

— Да нет, правда.

— Б-батюшки, — глухим голосом произнес палач. — В-вой!

— Что, не нравится?

— Да нет... Нет! Случай какой редкий! Счастье, счастье какое привалило!

Палач задумчиво улыбнулся солнцу и жаворонкам. Они приближались к воротам в валу.

— Личину опусти.

— Не личину, а забрало... Ради борьбы за справедливость. — Палач опустил красную маску. — Пане мой Боже, счастье-то какое. Слушай, неужели общество не поблагодарит, не отметит мою работу, долгую мою работу? И Он... Слушай, Ему же всё равно воскресать — может, и похвалит?

— А может...

— Скорей, братец, скорей.

Они пустили коней вскачь.

...Когда они проезжали через Росстань, немногочисленные остатки толпы ещё не рассеялись. Сидели возле ратуши, молчали. И молчание стало ещё более мрачным при вида всадника в красной маске.

— Поскакали, — молвил Зенон, увидев гонца и палача.

— Поскакали. — Гиав строгал щепочку заготовкой для меча.

Марко и Клеоник играли в кости. Ничего не сказали, только мрачно проследили за всадниками.

— Был бы самозванец — они бы так быстро за палачом не поскакали, не привезли, — проговорил Дударь.

— Ясно, — жёстко бросил Кирик. — Обмишурились мы. На наших глазах второй раз Христа взяли, а мы им это позволили. Последнюю нашу надежду и защиту. Жаль.

— Брось глупости нести, голова, — усмехнулся Клеоник. — Просто человек. Люди. Потому и жаль.

Кузнец уже почти кипел:

— Если хватают, если сразу за палачом да на пытку, значит, это не просто люди.

Ус смотрел на свет мрачными глазами сквозь блестящие золотые пальцы.

— К нам пришёл. Знал, что плохо.

— Нас защитить пришёл, — ещё повысил голос Вестун. — Город Свой защитить. От голода, от их чумы, от податей, от монахов. Лично сам Христос! Так что же, отдадим?!

Внезапно он вскочил. Обвёл глазами безлюдную площадь, ослепительные под солнцем стены,