— Вы родом не из Украины?.. — спросил я.
— Из Полтавщины… может, знаете?..
— Знаю. Хорошая сторона.
— Хорошая, — повторил он. — Лучше этой стороны нет на свете… Во сне приснится — день не свой ходишь… На свет здешний не глядел бы: гора да море, только и всего.
— Что же? Собираетесь домой?
Он опять посмотрел на меня тем же тусклым взглядом и сказал грубовато:
— На какого черта я пойду?.. Ни земли, ничего… Пашпорта не брал годов, может, десять… Вернешься — за все десять годов недоимку подавай…
— За что же? Если вы землей не пользовались!..
— Ну, не пользовался… То все-таки она моя?.. Или как?.. Если землю не отдадуть — чего я там не видел?.. А землю дадуть — чем за ее взяться. Э!..
Он опять посмотрел куда-то дальше Тузлы и дальше туманного горизонта — и потом сказал:
— Хлопцем я был, подростком… Батько взял с собою у Крым — счастья шукать… Нашел счастье: под Тузлою, у сыним мори… Я остался годов восемнадцати. Было б мне домой идти, так не захотел: думал, батько не нашел долю, а я таки найду, со дня моря достану, проклятую… Вернусь до дому с деньгами, хату новую построю, волов куплю, тогда буду жениться… Э!.. Ну, пойдем до Мытрыдата, а то поздно делается, — оборвал он вдруг каким-то новым, резким тоном.
До вершины оказалось дальше, чем я думал. Мы опять поднимались на крутизну, опять переходили через разрытые могильники, и опять мой спутник порой отставал и совал руки в круглые отверстия… Наконец мы взошли на гору и стояли у кургана, который мне показывали снизу. Только здесь, вблизи, трудно было охватить взглядом его очертания: он был разрезан и разметан. Кругом сохранились неровные следы глубокой канавы, и в центре — круглое возвышение, служившее, быть может, основанием башни…
Если легенда о Митридате не пустая сказка, то нужно признать, что древний царь обладал вкусом. Вид был широкий, необозримый и прекрасный. Внизу сквозь фиолетовую мглу прорезались кое-где огоньки города… Они мерцали также на мачтах судов, стоявших в бухте. Жизнь пристаней уже почти затихла. Порой еще громыхнет где-то якорная цепь и изнеможенно прошипит в вечерней мгле и пыли тяжелый домкрат, заканчивающий дневную работу. Пароход, описывая большой круг и оставляя фосфорический след, огибал мол, направляясь к пристани… Свисток его, смягченный расстоянием, звучал, как рожок или флейта… А дальше за гладью моря скорее угадывался, чем виднелся, простор засыпающих черноморских степей.
Солнце уже совсем село, но на вершине горы было светлее. Под нами, несколько в сторону, виднелась крыша старого храма, и мне показалось, что под портиком я вижу несколько снующих маленьких людских теней. Быть может, им тоже была видна моя фигура на вечернем небе, и они следили за странным туристом, раз уже нарушившим их вечерний покой.
Мой спутник опять отстал, и я увидел его во рву, окружавшем курган. Он шарил по-прежнему рукой в норе так ожесточенно, что, казалось, вывернет плечо. Через несколько минут он поднялся из темноватый ямы на свет и подошел ко мне. В руках у него был какой-то продолговатый, темный предмет. Он скоблил его коротким ножом, и на его лице виднелось выражение странной заинтересованности и любопытства.
— Это никуда не годный шлак, — сказал я, приглядевшись к его находке. — Смело можете бросить. Да что вы это тут ищете?
— Э! — ответил он, продолжая всматриваться в темный предмет. Потом, подумав и пытливо взглянув на меня, бросил его вниз, но глаза его следили за падением шлака с выражением нерешительности и сомнения.
— Глупости, верно… А только так люди болтают, что будто тут, у горе где-то…
Он понизил голос, оглянулся и закончил:
— Будто золотой Мытрыдат лежыть закопанный. Правда?
— Пустяки! — ответил я, невольно улыбаясь.
— Пустяки? — переспросил он с оттенком неудовольствия. — Э!.. Да я ж и сам думаю так, что глупости. Ну, когда же опять ученые люди копают. Зачем? Неужели же дурно? Сколько, может, тысяч извели, усю как есть гору ископали.
— Ну, вот и судите сами: все же не нашли никакого Митридата.
— Ну, не нашли. Правда.
— А то, что им нужно, — находят.
Он поднял на меня тяжеловатый взгляд и сказал опять с признаками раздражения:
— Так… Вот вы говорите: что им нужно… Это, значит, плошечки да мисочки и тому подобное?.. Никогда не поверю! Глаза отводят… Ну, только опять и Мытры-дата им не найтить. Ни-икогда! Не дастся он им в руки…
— То есть, постойте, кто же это не дастся?
—
— Постойте, — остановил я, — ведь вы же говорите, — он, Митридат этот, золотой. Значит, все равно что чурбан, бревно, камень… Как же он может хотеть, не хотеть, даваться, не даваться?
— Золотой, верно… Ну, однако, все-таки: когда-то царь был…
Мне показалось, что лицо его побледнело, а серые глаза, пытливо всматривавшиеся в меня, стали темнее и глубже. Видя, что я опять улыбнулся, он махнул рукой и сказал, переходя к своему обычному тону задумчивой апатии и сомнения:
— Э!.. Вы вот, конечно, смеетесь. Не верите. Отец мой, царство небесное, тоже не верил. Никак. Бывало, на Тузле, на острове, с рыбалками у огня лежим, на гору эту смотрим… А как солнце сядет, то гору эту через море дуже хорошо видать. Небо светлое, а гора темная… Вот, бывало, рыбалка какой-нибудь и скажет: «Э! работаем, работаем, море холодное вымочит, ветер холодный обсушит, а толку ничего нет. Только одну хворобу наживешь… Было бы другое счастье, пошел бы золотого Мытрыдата шукать… Навек можно от одного разу счастливым сделаться». То, бывало, батько ругается: «Дурные вы, дурные, чему верите!.. Это ж, говорит, грех. Усякий человек знай свое дело: кидай снасть у море, там себе лучшего Мытрыдата зловишь…» Черта зловил лысого! Бурею снасть раскидало… А снасть своя была: жалко. Поехал в ветер снасть у моря отнимать, оно его и самого зловило!.. Э!.. видно — чи так, чи сяк, усё одно: кому нету счастья, тот и будет несчастливый… Значит — такая его доля… Этые вон, что там у церквы ночуют, тоже самое — шукают усё…
В голосе его зазвучало враждебное пренебрежение.
— Бездельный народ, мошенники, лантрыги… Такой хош Мытрыдата бы нашел, что ему: неделю пьянствовать, больше ничего… Такому и доли не надо… А мой же ж отец, — продолжал он с внезапной вспышкой горького озлобления, — человек был… Какой человек! Настоящий!.. Работник. Всех раньше встанет, всех позже спать ляжет. Все доглядит — не то что за себя — и за других… А не имел себе счастья… И сыну, видно, свою долю покинул… От уже и я…
Он остановился… Слова у него вырывались глухо, с видимым усилием…
— От уже… вторую неделю с ними же, с лантрыгами этими, у церквы ночую… Э!..
Он замолчал и отвернулся. Какое-то невольное, почти жгучее участие к этому чужому, случайному для меня человеку проникло мне в душу… Хотелось сказать что-то нужное, но… вместо этого у меня только вырвался вопрос:
— А рыбалить вы бросили? Почему?
— Э! Рыбалить… Я уже после рыбалки на какой работе не был…
И, повернув ко мне еще более побледневшее лицо, с расширившимися глазами, он сказал каким-то новым голосом, жестким и злым:
— Я ж вам, кажется, объяснял… по-русски: нету счастья… Вы этого не понимаете?
Он остановился. Несколько времени мы оба молчали, и вдруг я почувствовал, что его глаза впились в меня с каким-то особенным, как будто недоумевающим вниманием. Тяжелый взгляд незнакомца как будто прилип к моей фигуре, к моему приличному костюму, к моей дорожной сумке. Так прошло два-три жутких мгновения, в течение которых на старой Митридатовой горе между двумя равнодушными друг к другу,
