злополучного Иоанна Антоновича. И вот, нечаянно-негаданно, мрачная судьба царевича, точно зараза, через «рублевой манет» передается арзамасцу Степану Павлову и разбивает его жизнь.
Без всякого сомнения, среди членов магистрата, среди ларечных и целовальников, видевших внезапное появление грозного «рублеваго манета», не было ни одного человека, который мог бы вывести из этого заключение, что арзамасец Степан Павлов в какой бы то ни было мере првчастен к заговору и желает восстановления брауншвейгской фамилии на российском престоле. И однако, от самых букв старинного дела, отмечающих появление «манета», повидимому, веет каким-то мистическим ужасом, и воображение невольно рисует оторопелость, испуг и пустоту, внезапно окружившую несчастного Павлова, который, быть может, мечтал уже о скором возвращении в дом свой, к жене и детям. Несмотря на то, что все, решительно все признавали его совершенно невинным, — все также смотрели на него, как на уличенного и приличившегося к «некоторой тайности», поступавшего отныне в распоряжение стихийной силы, состоявшей из бумажных указов, высших команд и из орудий «разспроса» под пристрастием… И всякий, вероятно, считал себя несчастным из-за того, что он еще недавно имел сношения с обреченным человеком — и таким образом сам рискует приличиться к тайности, жестокой, бессмысленной и бездушной, как стихия…
Степана Павлова она захватывает тотчас же руками людей, убежденных в его невинности. Магистрат составляет определение, коим прежде всего, для соблюдения ее величества казенного интересу, надлежит за «явльшийся рублевой манет» известной персоны взыскать с Павлова другую ходячую монету по силе указов. «А оного целовальника и тот манет при доношении отослать внижегородский губернский магистрат в немедленном времени», для чего он отдается магистратскому «рассыльщику» Федору Ряхину стоварыщем.
Все дело, из которого мы извлекаем этот эпизод, велось с какой-то торопливою краткостью, и поэтому в нем не сохранилось копии с инструкции, которою снабжены были Федор Ряхин стоварыщем, препровождавшие в Нижний-Новгород злополучного арзамасца. Однако из многих других дел того же рода мы легко можем восстановить эту инструкцию, которая стремилась внушить розсыльщикам понятие о важности возложенного на них поручения. «Понеже арзамасец а городецкой соляной продажи целовальник Степан Павлов приличился к секретному делу, — того ради предписывается тебе Федору Ряхину стоварыщем учинить следующее: 1) взяв запечатанный пакет и при нем онаго Степана Павлова ехать вам в Нижний и представить оной пакет и показанного Павлова в губернский магистрат в самой скорости и в приеме требовать росписку; 2) будучи при той присяжной должности никому никаких обид и налогов ни под каким предлогом не чинить и взяткам не касатца под опасением жесточайшаго по указом истязания. 3) А ежели что при том исполнении в государственных делах подлежать будет тайности, оного отнюдь в партикулярных письмах не писать, ниже к тому, от кого отправлены, кроме настоящих реляцей… А ежели в чем будет вашему делу от кого препятствие, то писать… токмо упоминая о врученном вам генерально…»
Интересно, что между появлением «манета» и отправлением Павлова в Нижний все-таки проходят три дня. Очень может быть, что в это время магистрат еще колебался и члены его совещались о том, — нельзя ли спасти невинно погибающего человека, нельзя ли скрыть «явльшийся макет» и ограничиться заменой его другою ходячею монетою без огласки.
Но — таково уже свойство этих дел, что остановить их всякий «имеет опасность», так же как оставить в доме чумного больного. Магистрат, вероятно, чувствовал, что слух о «манете» уже разнесся и если бы члены присутствия оставили дело без последствий, «манет», как непохороненный мертвец, постучится в их собственные двери, потребует себе новые жертвы. И вот седьмого числа розсыльщик Федор Ряхин отдает Павлова в Нижнем губернского магистрата копеисту Луковникову под росписку. Губернский магистрат, в свою очередь, отправляет его в губернскую канцелярию, а через месяц в Балахне становятся известны и первые результаты дела. Оказалось, что в губернской канцелярии Степан Павлов «в приеме оного манета с патретом известной персоны допрашиван, токмо-де в
«По прежнему» — это значит без дальнейших последствий. «Бит в канцелярии» (а не на торгу) — это значило, что наказание не имело публичного характера, произведено, так сказать, келейно, не делало Павлова шельмованным, подозрительным, «публичным» человеком, которого нельзя было бы приставить к дальнейшему служению, а следовало сдать в рекруты или отослать за общество в крепостные работы. Таким образом, в этом удивительном постановлении, которое так поражает нас теперь при чтении этих старых страниц, следует видеть, пожалуй, черты известной снисходительности и даже можно думать, что в губернской канцелярии хотели спасти и выгородить арзамасца Павлова, — плетьми защитить его от худшей грозы высших команд, сохранить обществу человека для житья и служения по прежнему.
Но «по прежнему» арзамасцу Павлову быть уже не доводилось. Машина, беспощадная и ужасная, была уже в полном ходу, от губернской канцелярии и магистрата бумаги с изложением дела летели все выше, и чем дальше от живого человека, от знакомого арзамасца Павлова, еще недавно жившего, как и все, в среде своих ближних; — тем отвлеченнее и беспощаднее становились решения. Каждая инстанция в таких случаях смотрела только на указы и очищала себя на бумаге от «поноровки» и послабления, которые, по наивно сильному выражению тогдашних людей, — «могли быть причтены к безвинному нас присутствующих истязанию». И вот, по решению одной из таких инстанций, оказалось, что, выдрав плетьми явно безвинного человека и отдав его в Балахну по прежнему, — губернская канцелярия поступила еще слабо и не по указам. Монетная контора 16 декабря требует, чтобы оного целовальника Павлова сыскать вторично, опять привезти в Нижний и здесь «отдать на знатныя поруки, с росписками впредь, с поставкою до указу», так как монетная контора в свою очередь будет еще исследовать, и может быть расспрашивать под пристрастием, и может быть — еще бить плетьми или кнутом…
Но арзамасец Павлов не стал дожидаться своей участи. Указ получен в Балахне 24 декабря, накануне рождества христова и, может быть, пользуясь тем, что наступали неприсутственные дни, — магистрат не приступает к немедленному сыску. Справка от соляной продажи дается магистрату лишь в январе месяце, а в это время Вольяшников стоварыщи извещает, что «оной Павлов без ведома их сборщиков бежал из Балахны в дом свой, в город Арзамас, — и в том они сказали сущую правду под опасением законнаго истязания».
Дальше о Павлове ничего уже неизвестно. Бежал ли он в дом свой лишь затем, чтобы в последний раз обнять жену и детей и отдаться во власть бессмысленной и грозной судьбы; или, быть может, ушел совсем, отрекшись от семьи, куда-нибудь в украинные степи, где казаки охотно принимали беспаспортных с темным прошлым. Или присоединился на Волге к какой-нибудь шайке воровских людей, с которыми стакався чинить воровства и пожоги, церковную татьбу и убивства, пока не был пойман командами и замучен палачами. Или, наконец, — дождался семидесятых годов, когда много без вины виноватых присоединялись к отчаянным людям и отводили свои душеньки, справляя свой пир, кровавый и короткий… Все это вопросы, на которые «дело о рублевом манете» не дает прямых ответов, предоставляя их воображению читателя…
Другое дело этого же рода, по-видимому, кончилось не так трагически, но зато начинается очень бурно. На усолье была своя церковь, — «Николая чюдотворца, что в варницах», а в той церкви имелся «поп Василей Иванов», человек жизни непорядочной и почасту «обращавшийся в пьянстве». 27 августа 1752 года поп Василей, по-видимому, тоже находился «в пьянственном случае» и «в исходе последняго часа дня пришед ко двору балахонца посадскаго человека Костянкина Андреева Торговкина с рогатиною и притом его Торговкина и жену ево Агафью Петрову дочь бранил непорядочною бранью и отбивал у избы его окна». Хозяин, Костянкин Торговкин, видя тое брань и окон отбивание, ко оному попу вышел на двор «и стал разговаривать». В результате этого «разговора» оказалось, что рогатина перешла из рук пастыря в руки его духовного чада. Надо думать, что при этом было и еще что-нибудь более для оного попа неприятное, хотя, по словам Торговкина, дело ограничилось тем, что поп Василей «сухватя ево Торговкина за ворот начал было бить, на что он Торговкин едва мог у нево попа вырваться. И после того оной поп, еще бранясь всячески ж, пошел в дом свой, а он Торговкин взошел в свою избу».
Здесь, однако, победителя ждал неожиданный сюрприз: на лавке лежал какой-то полулист печатной, неизвестно откуда взявшийся, — «а в какой силе тот печатной поллиста обстоит» — того ни он, Торговкин,
