бы он заглянул несколько далее обложки… Если бы он с должным вниманием прочел одно только предисловие… То вот тут, на первых же страницах он узнал бы, что обследование специальной экспедиции коснулось лишь тех уездов, которые на основании показаний земских корреспондентов… кстати сказать, также местных жителей, как господин Обтяжнов, — признаны наиболее пострадавшими от неурожая. Уезды эти перечислены и, как видите, господа, Горбатовский уезд к ним не относится вовсе.

Анненский кладет брошюру и снимает очки, отчего лицо его опять молодеет и освещается привычным оживлением.

— Таким образом, господа, статистическое бюро губернской земской управы вынуждено снять всякую ответственность за двух молодых людей, привлекших внимание господина Обтяжнова. Нимало не подозревая точность сведений господина земского начальника о самоваре и о прочем, я с своей стороны смею уверить только, что он ошибается в одном: это очевидно не могли быть, члены статистической экспедиции.

В зале опять раздается смех, но уже по другому адресу. Несколько человек сразу подымаются в разных концах, но генерал Баранов спешит теперь проявить великодушие к другой стороне. Скрыв невольную улыбку на умном лице, он как будто не замечает просящих слова и быстро, гладко, уверенно переходит к следующему стоящему на очереди вопросу.

Я взглядываю на своего соседа чиновника. Он тоже улыбается, но вместе с тем опять наклоняется ко мне и говорит:

— Вы думаете, это конец? Ну, нет. Вы не знаете Обтяжнова, — погодите: он встанет еще… У него есть козырь и посильнее…

Действительно, в углу стола, занятом г. Обтяжновым и его единомышленниками, происходит оживленный «обмен мнений». Господин Обтяжнов, взволнованный и красный роется в брошюрке и развертывает широкий лист таблиц в приложениях… Затем, при первой остановке, он нервно поднимается…

— Что? Вам опять слово?.. Извольте!

В тоне умного генерала слышна нотка сомнения. По первой же схватке он уже оценил позиции противников. Он тоже знает, что в руках Обтяжнова «есть еще козырь», но он уже не уверен, что и на этот раз козырь не будет бит, как и первый.

Господин Обтяжнов далек от этих сомнений. К тому же он рассержен и намерен быть беспощадным. Он начинает резко и грубовато. В голосе его теперь особенно слышны скрипучие ноты.

— …Господин Анненский сделал ему упрек, что он не читал брошюры, на которую нападает. Нет-с, господа! Он ее читал и сейчас это докажет. Вот-с… Здесь… на странице такой-то даны сведения о двух селах, расположенных как раз в его участке. Эти села — знаменитое Павлово и Богородское… Так вот, господа, в таблице на странице такой-то и для Павлова, и для Богородского показан довольно значительный сбор хлебов… Павлово — столько-то пудов, Богородское — столько-то… Он, господин Обтяжнов, не знает, кто и каким образом собирал сведения об этих селах. Но ему, да и всем жителям известно…

Оратор с торжеством оглядывает собрание и отчеканивает:

— …Смеем уверить господина Анненского и его «молодых сотрудников», что Павлово сплошь занимается замочным, а Богородское — кожевенным производством. И ни в том, ни в другом нет ни одного хлебопашца.

Он садится. Мой сосед вздыхает с выражением удовлетворения. Он человек благожелательный, ничего, в сущности, не имеет против статистики, а лично Анненский ему нравится, как и многим в этом собрании. Но он все же чиновник, и легкая победа, одержанная земской стороной над «своим человеком», его несколько задевает. Теперь удар, по его мнению, нанесен очень метко… «Ни одного хлебопашца», — и вдруг урожай.

В зале движение сильнее, чем после первого выпада. «Практика» опять торжествует. Генерал искоса и выжидающе смотрит на Анненского. Теперь он уже не торопится взять слово для любезной защиты. Шарада кажется и ему трудно разрешимой. Но он только ждет, настороженный и заинтересованный. Анненский обменивается несколькими веселыми словами с своими помощниками; молодые люди смеются с явным пренебрежением. Затем Николай Федорович подымается, держа наготове очки и продолжая улыбаться.

— Приходится признать, — говорит он, — что на этот раз указание господина Обтяжнова фактически верно. Правда, оно не совсем точно. Наши сведения несколько расходятся с показаниями господ знатоков местной жизни. В Богородском несколько семей все-таки занимаются хлебопашеством. Если память ему не изменяет, таких семей… пять…

Один из молодых людей утвердительно кивает головой.

— Да, именно пять! Если угодно, этих домохозяев можно перечислить и по именам, но это не может существенно изменить дела, тем более что в Павлове нет даже этого количества. А сбор хлебов все-таки показан в обоих селах… В этом господин Обтяжнов не ошибся.

Анненский взглядывает из-за очков на собрание своим веселым открытым взглядом и продолжает:

— Но, господа, это кажущееся господину Обтяжнову противоречие объясняется чрезвычайно просто. Дело в том, что мы, статистики, учитываем урожай не с землепашцев, а… с земли, чья бы она ни была и кто бы ее ни пахал… Да едва ли это и можно сделать иначе. Земля же есть в обоих селах…

В зале вдруг проносится смех, на этот раз такой дружный, что в нем утопают различия между приверженцами и противниками г. Обтяжнова. Шарада разрешена так просто. Смеется и Баранов, наклоняясь к соседу. Можно угадать, что он говорит что-то остроумное насчет совершенно растерявшегося «практика». Он, конечно, знал о «козыре» Обтяжнова и тоже возлагал на него кое-какие надежды. Но он не любит оставаться на стороне, несущей такое смешное поражение. Анненский продолжает:

— Таблица, о которой говорит господин Обтяжнов, дает итоги по уезду. Что он сказал бы, если бы в эти итоги мы не ввели, то есть утаили бы сбор с земель Павлова и Богородского? Или, например, с Большого Мурашкина, в котором уже действительно нет ни одного хлебопашца, но земли этого села, сдаваемые в аренду, кормят чуть не треть Княгининского уезда… И, наконец, мне все-таки приходится выразить сожаление, что господин Обтяжнов недостаточно внимательно отнесся к скромным работам статистического бюро. В соответствующем месте он нашел бы указание, что земли Павлова и Богородского сдаются в аренду и кому именно. Тогда, конечно, я был бы избавлен от необходимости доказывать здесь, что статистическое бюро, несущее службу земству и населению, постигнутому бедствием, не допускает ни шарлатанства при собирании сведений, ни ребяческих промахов при их обработке…

Последние слова он произносит серьезно, с сдержанным волнением, и садится.

— Ну, что? — спрашиваю я у своего соседа. — Вы думаете, что господин Обтяжнов поднимется еще раз?..

— Нет уж, — отвечает он, продолжая смеяться. — Теперь кончено!

Оказывается, однако, что еще не кончено, председатель пытается опять перейти к следующему вопросу, но целый ряд ораторов, на этот раз очень настойчиво, просит слова по тому же вопросу. Последние слова Николая Федоровича, сказанные с оттенком сдержанного негодования, пробившегося через легкую и веселую форму его речи, вызывают сочувственные отклики у всех, в ком не заглохли земские традиции. Еще недавно казалось, что большинство на стороне громко заговорившей «практики». Теперь общий вид собрания меняется, точно кусок материи, повернутый другой стороной.

Первым подымается А. М. Ермолов. Это старый либерал и бывший земец. Под влиянием новых веяний «дворянской эры» он, — говорили, — вдруг уверовал в «призвание дворянства», бросил земскую службу и вместе с молодежью стал в ряды земских начальников. Этот поворот удивил его старых товарищей и произвел известную сенсацию в пользу новой реформы. «Видите, — даже Ермолов пошел», — говорили в Нижнем. Человек состоятельный, независимый, со средствами, всю жизнь проведший в своем имении, «на земле» и на земской службе, он как бы отмечал, с одной стороны, разочарование в либеральных началах эпохи реформ, и с другой — поворот к идеям сословно-дворянской эры…

И когда теперь этот человек поднялся с своего места, — все насторожились. Что скажет Ермолов и