на крышу автомобиля.

— Ты, ты.

Ему было лет девятнадцать — длинные черные волосы подметают плечи, тонкие усы вялой черной змейкой улеглись вдоль верхней губы, свисая кончиками до подбородка.

— Чувак, ты на нас пялишься натурально каждый день. Стоишь и пялишься.

Они и вправду говорят «чувак», подумал Джерри. А ему казалось, что теперь так могут сказать разве что в шутку. Но этот парень явно не шутил.

— Ты что, чувак, в зоопарке? Мы тебе кто, а?

— Да нет, ты ошибся. Я не смотрю. — Но он смотрел, каждый день.

— Смотришь, чувак. Ты стоишь тут и смотришь на нас. Со своими учебничками, в своей рубашечке и в своем синебелом галстучке.

Джерри беспокойно огляделся. Его окружали одни незнакомцы — никого из школы.

— Думаешь, мы недоразвитые, чувак?

— Я этого не говорил.

— У тебя это на лбу написано.

— Слушай, — сказал Джерри, — мне надо на автобус. — Что было глупо, конечно, потому что автобус еще и на горизонте не появился.

— А знаешь, кто недоразвитый, чувак? Ты. Ходишь в школу каждый день. Потом на автобусе домой. Делаешь уроки. — В голосе парня сквозило презрение. — Лопух лопухом. В четырнадцать-пятнадцать уже на сорок тянешь. Встал на рельсы. Супер!

Сипение и вонь выхлопных газов возвестили о прибытии автобуса. Джерри отвернулся от парня.

— Беги скорей на автобус, лопух, — крикнул тот вдогонку. — Смотри не упусти его. Ты много чего упустил в жизни, так хоть автобус не упусти.

Джерри пошел к автобусу, как лунатик. Он ненавидел стычки. Сердце у него колотилось. Он залез в салон и бросил в автомат жетончик. Автобус тронулся, и Джерри шатнуло на свободное место.

Он сел, глубоко вздохнул, закрыл глаза.

Беги скорей на автобус, лопух.

Он открыл глаза и прищурил их от бьющего в окно солнца.

Ты много чего упустил в жизни, так хоть автобус не упусти.

Чушь, конечно. Таких хлебом не корми, дай поиздеваться над кем-нибудь. А что им еще делать? Валяют дурака, жизнь зря тратят.

И все-таки…

А что — все-таки?

Он не знал. Он подумал о своей жизни — утром в школу, потом обратно домой. Его галстук был распущен, болтался поверх рубашки, но он все равно его сдернул. И перевел взгляд на рекламные наклейки над окнами, чтобы отвлечься от воспоминаний о неприятной встрече.

Зачем? — написал кто-то на пустом месте между двумя наклейками.

А затем, — накорябали рядом в ответ.

Джерри закрыл глаза. На него вдруг навалилась усталость, и даже думать уже было не под силу.

— Сколько коробок?

— Двадцать тысяч.

Арчи изумленно присвистнул. Обычно он не позволял себе терять хладнокровие по пустякам, особенно в обществе людей вроде брата Леона. Но намерение привезти в Тринити двадцать тысяч коробок шоколадных конфет выглядело просто нелепым. Потом он увидел на верхней губе брата Леона прозрачные бисерные усы, заметил, как увлажнились его глаза и вспотел лоб. И что-то щелкнуло у него в мозгу. Это был не тот убийственно спокойный Леон, перед которым трепетал весь класс. Этого явно что-то мучило, что-то язвило. Пораженный своим внезапным прозрением, боясь выдать себя участившимся стуком сердца, Арчи замер в абсолютной неподвижности. Он наконец получил доказательство того, о чем догадывался уже давно, причем это имело отношение не только к брату Леону, но и к большинству учителей, большинству взрослых: они ранимы, у них есть свои страхи и свои слабые места.

— Я понимаю, что это немало, — признал брат Леон. В его голосе не было и следа беспокойства, и Арчи невольно почувствовал уважение. Сильная личность этот Леон — попробуй прижми такого к стенке. Пот градом льется, а голос ровный, никаких эмоций. — Но у нас за плечами крепкая традиция. Мы продаем шоколадные конфеты каждый год. Ребята ждут этого. Если в другие годы нам удавалось продать по десять тысяч коробок, то почему бы на этот раз не продать двадцать? И это ведь не обычные конфеты, Арчи. Они сулят большую прибыль. Это особый случай.

— Что значит «особый»? — спросил Арчи, развивая свое преимущество, стараясь изгнать из голоса всякий намек на подобострастие. Леон сам пригласил его в свой кабинет — так пусть теперь говорит с настоящим Арчи, а не с простым мальчишкой, который сидит за партой на его уроках алгебры.

— Вообще-то это конфеты, которые остались от Дня матери[3]. Нам удалось — то есть мне удалось — приобрести их со скидкой. Прекрасные подарочные коробки, все в отличном состоянии. С прошлой весны они хранились в идеальных условиях. Все, что нам нужно, — это снять красные ленточки с надписью «Дорогой маме», и дело пойдет. Мы можем продать их по два доллара за коробку и заработать почти по доллару на каждой.

— Но двадцать тысяч? — Арчи быстро произвел в уме несложные вычисления, хотя математик из него был не ахти какой. — У нас в школе примерно четыреста учеников. Это значит, что каждый должен будет продать пятьдесят коробок. Раньше нормой было по двадцать пять на каждого и продавали их по доллару за штуку. — Он вздохнул. — Теперь все удваивается. Это большой объем для школы, брат Леон. Для любой, не только для нашей.

— Знаю, Арчи. Но Тринити — особая школа, не правда ли? Если бы я не верил, что ребята из Тринити с этим справятся, разве я стал бы рисковать? Разве мы не способны на большее, чем другие школы?

Хватит вешать лапшу на уши, подумал Арчи.

— Я знаю, о чем ты себя спрашиваешь, Арчи: зачем я озадачиваю тебя всем этим?

Арчи и впрямь пока еще не понимал, ради чего брат Леон решил посвятить его в свои планы. Он никогда не был на дружеской ноге ни с Леоном, ни с кем-либо из остальных учителей. Вдобавок Леона нельзя было назвать обычным учителем. Бледный, заискивающего вида, он производил впечатление одного из тех людей, что крадутся по жизни на цыпочках, стараясь никого не потревожить. Он походил на затюканного мужа, на неудачника и тряпку. Он занимал должность заместителя директора, а по сути был у директора на побегушках. Сходи туда-то, принеси то-то. Но все это было обманчиво. В классе Леон превращался в совершенно другого человека. Он был полон издевки и сарказма. Его тонкий, высокий голос источал отраву. Он приковывал к себе внимание, как кобра. Вместо ядовитых зубов ему служила учительская указка, мелькающая то там, то сям — повсюду. Он следил за классом, точно ястреб, выискивая нерадивых и замечтавшихся, нащупывая в учениках слабости, а потом играя на этих слабостях. Но Арчи он никогда не трогал. Во всяком случае, пока.

— Позволь обрисовать тебе ситуацию, — сказал Леон, подавшись в кресле вперед. — Все частные школы, не только католические, сейчас вынуждены вести борьбу за существование. Многие закрываются. Цены растут, а источники дохода у нас считанные. Как тебе известно, Арчи, мы не принадлежим к числу элитных школ-интернатов. Нет у нас и богатых спонсоров среди выпускников. Мы ведем дневное обучение и готовим к колледжу ребят из обычных семей со средним достатком. Богачи не отдают нам своих сынков. Взять хотя бы тебя — твой отец руководит страховым агентством. Жалованье у него неплохое, но богачом его не назовешь, верно? Или Томми Дежардена. Его отец — зубной врач, у них две машины, летний домик, но для родителей тех, кто учится в Тринити, это практически потолок. — Он поднял ладонь. — Я не стараюсь опустить родителей. — Арчи поморщился. Он не любил, когда учителя пользовались жаргоном, употребляя словечки вроде «опустить». — Я говорю лишь одно, Арчи: эти люди живут скромно и им не по