А дед Мартемьян смеется:
— У
Володя опять видит: бегут следы по земле! Много следов — сами бегут! Просто прыгают, как от сапог подошвы! Бегут из тайги в избу Прокопа и все кричат: «Эвона он! Он убил!»
— Нету на него никаких у
…Смотрит Володя на огонь, на курган, на тайгу.
— Скажи, тайга, кто отца с матерью порешил? — спрашивает тихо Володя.
Огонь сипит в ответ что-то невразумительное, кашляет: ничего не поймешь!
А ветер умнее.
Тревожно спал Володя во всю эту ночь. То и дело просыпался, когда притухал костер, и, осмелев, подкрадывалась по земле холодная сырость.
Луна недолго скиталась между звезд — быстро легла спать, и под утро стало темно, хоть глаз выколи. В эти часы и загорелся курган синими огоньками гнилушек. Но никакое окно в нем не засветилось, никакая дверь не открылась, никаких песен из него не послышалось, хотя Володя уж было и вправду подумал, что оживет курган…
Чепуха все это! Сказки!
Только ветер шумел всю ночь, и Володе казалось, что приносит он издалека успокоительный голос Илыча: «Не трусь, Володя! Утром найдешь тропу! Потерпи до утра!»
И муравьев вспомнил Володя, которых видел во сне в начале пути. Главного Муравья вспомнил. Но Володя гнал его от себя. Гнал прочь — в темноту, от яркого костра…
На самом рассвете Володя опять проснулся — от странного крика: «У-о-о!» — кричал кто-то в тайге низким голосом.
«Что такое?» — подумал Володя спросонья, а потом понял: лось это кричит. Крик его был похож на стон, и на жалобу, и на призыв.
Стон кружил вокруг поляны, подходил ближе, а потом опять удалялся… Это бык лосевый — сохатый — искал себе в тайге невесту. Потому что — знал Володя — подошло время лосевых свадеб.
Бродит сохатый в это время по тайге злобный, с налившимися кровью глазами, трясет бородой, громко нюхает храпом землю — ищет следы своей суженой — и стонет густым басом: зовет скорей повенчаться.
Самка тоже ищет его, но она скромна — не бежит на зов жениха сломя голову, застенчиво прячется в чаще, только иногда нежным фырканьем выдает себя — мол, подходи, вот я!
Бывает, что отыщут ее сразу два жениха. И если один из них не струсит, не убежит позорно от более сильного, то начинается между ними бой… Страшные это бои! Дедушка видел.
Невеста рядом — в кустах где-нибудь — ждет, волнуется: кто победит? И когда затрубит победитель — над трупом ли поверженного или просто один, вослед убегающему трусу, — выйдет невеста, игриво переступая ножками, рисуясь своей красотой, выйдет на свет, чтобы стать женой победителя.
Обо всем этом дедушка часто Володе рассказывал. Как вообще он обо всем ему рассказывает — обо всей жизни таежной: и о семге, и о хариусе, и о медведях, и о разных прочих лесных обитателях, вплоть до самых крохотных мошек, — обо всех, которых давно уже признает Володя своими братьями. Это дедушка Володе такую мысль внушил. «Братья все они наши, — любит повторять дед Мартемьян. — Жалей их, Володечка! И никогда не убивай никого зазря».
Прислушался Володя: лосевый стон потерялся вдали, умолк. И ветер в вершинах заснул. Или умчался куда-то. И комаров не было — тоже уснули.
В сереющем предрассветном воздухе, утопая в белой заводи тумана, посреди поляны стоял таинственный курган перед Володей: то ли чум древний, сказочный, то ли могила зырянская, то ли просто земляной холм. Не обошлось тут, однако, и без человека — на то явно указывали цветы иван-чая. О ком грустит здесь этот цветок? Не о Яг-Морте ли — Лесном человеке, колдуне несчастном?
— Пойду-ка я враз на рассвет! — сказал Володя. — Все равно впереди хребет долж
Володя пошел в сторону света, брезжущего за стволами деревьев. Он шел уверенный, что тропа скоро найдется. Он чувствовал, что почва поднимается в гору — в гору ползут кусты, и трава, и деревья поваленные, и стоящие деревья в гору идут. И неясная полоса горизонта впереди, угадываемая на границе тени и света, поднялась выше: это впереди хребет Иджид-Парма…
Тропа действительно вскоре нашлась! Под ногами! Быстро повела она Володю вперед, вверх, — вскоре он уже лез на крутой лесной склон, заваленный буреломом. Тропа то ныряла под стволы деревьев, то в траву, то в кусты, но Володя теперь держался за нее глазами цепко!
Попадались ему несколько раз по сторонам муравьиные кучи. Стояли они, усыпанные ржавыми листьями, и мельтешили от тысяч копошащихся муравьев, ползущих своими собственными тропками и ходами вверх и вниз. Но малюсенькие они все были, не то что во сне! Володя наклонялся, смотрел, как муравьиные толпы гуськом перебегают дорогу, не обращая на него внимания. Они были заняты своим делом: тащили вдвоем, и втроем, и поодиночке какие-то веточки, листочки, сучки, хвойные иглы. Готовились муравьи к зиме, запасали добро, как всякий хороший хозяин. «Где их Главный? — подумал Володя. — Сидит, наверное, в муравейнике, в своем кабинете. Командует оттуда!»
Володя осторожно переступал через муравьиные колонны, стараясь никого не раздавить, и карабкался дальше вверх.
По другую сторону невидимого еще хребта, чувствовал Володя, карабкается солнце ему навстречу. Тоже ему нелегко небось, солнцу, — кажинный день ходи и ходи по небу, перепрыгивай горы, шагай через моря, и все время оно одно да одно, без всяких тебе помощников! Зимой время есть отдохнуть, а летом — сплошная бессонница в долгой этой ходьбе до осени. И не жалуется ведь солнце, не падает — идет, и светит, и греет! Всему на земле!
Володя карабкался на хребет с одной стороны, а солнце с другой, и перед каждым из них — чем выше на хребет — редели деревья, все карликовей становились кусты березы и можжевельника, все чаще высовывали из-под земли свои наморщенные или разглаженные лбы, в удивительно разных прическах, любопытные камни.
Все ярче сияло небо и все выше — от редеющей тайги и встающего солнца. И наконец вышел Володя на Иджид-Парму, и солнце вышло, и вот они встретились — мальчик и солнце, оба улыбающиеся друг другу…
Володя смотрел на солнце и думал о брате Иване. Как часто встречали они вместе это солнце над Уральским хребтом, над заснеженными вершинами и синими трещинами ущелий, над зелеными речными долинами, над крутыми перевалами, с одними только им да оленеводам известными тропками, над круглыми цирками с прозрачной зеленой водой, в которой плавают айсберги! В этих цирках зарождаются реки по обе стороны Урала — бассейн притоков Оби в Азии и бассейн притоков Печоры в Европе… В этих заповедных, недоступных простому пешеходу цирках они даже купались! Ох и холодная в них вода! Недаром в ней огромные глыбы айсбергов никогда не тают! Володя выдерживал в этой воде пять минут, а брат Иван целых десять! Брат Иван говорил, что если сверзишься в такой цирк с вертолетом — во веки веков не сгниешь! Вмерзнешь вместе с машиной в ледяной айсберг, как в кусок стекла, и будешь в нем за рулем сидеть как в музее! Вечно! «И если наука того достигнет, — смеялся Иван, — то смогут тебя оживить через тысячу лет — и будешь ты тогда жить при коммунизме! Тогда уж точно на всей земле коммунизм будет, — говорил Иван, — и можно на коммунизм тогда поглядеть…»
Часто они так беседовали на нехоженом каком-нибудь лугу, возле вечно холодного цирка, на мягкой зеленой травке, у затихшего вертолета. А потом опять взлетали на нем в небо — к солнцу — и летели вместе с солнцем, его дорогой.
«Когда я на вертолете летаю, — говорил, бывало, Иван, — да на своих пилотов смотрю, верю я, что коммунизм не за горами… Или когда я в небе рядом с солнцем лечу! А когда я к вам в деревню прилетаю да с вертолета сойду и пьяного Прокопа на улице встречу — бессмысленного да босого, — коммунизм сразу от
