Потом пришла мама, поставила на огонь чайник, сказала осторожно, с надеждой:

— Я видела у тебя на столе какие-то бумаги, Сережа. Ты пишешь для кого-нибудь?

Сергей вздрогнул так, что кусок голубца упал обратно в тарелку. Потом до него дошло: мама, наверное, думает, что он решил снова заняться журналистикой.

Смехота.

— Не знаю, ма, — сказал он. — Работаю в стол. А там видно будет.

— Нелли Ивановна, моя однокурсница — помнишь ее?.. она подарила тебе портмоне на выпускной, — сейчас работает в «Кулинарной газете». Я могла бы поговорить с ней…

Сергей чуть не расхохотался. Мамочка грохнулась бы с печи, когда бы узнала, что ее сын и в самом деле задумал здоровенный очерк с продолжением, целую хронику — только не о жизни вообще и не о рецептах греческой кухни или способах приготовления дальневосточного лосося, а о современных сексотах, которым ради блага страны и человечества приходится жрать наркотики и участвовать в убийствах. О кураторах, об этих насекомых-кровопийцах, которые, выкачав из тебя все, что можно, сдают в уголовку, словно в чулан для старых, сломанных кукол…

Да, Сергей уже почти не сомневался, что в тот момент, когда весь компромат на «Визирь» окажется на столе у Агеева — в тот же самый момент он из тайного агента превратится в эн-плюспервого обвиняемого, ничем не отличающегося от Дрына, Ираклия или Вал Валыча. Скорее всего его даже уберут, поскольку в отличие от остальных он может разболтать государственные секреты.

— …Алло, ты отключился, Сережа? — с улыбкой переспросила мама.

— Да, то есть… Спасибо, ма. Не думаю, что мой материал сгодится для «Кулинарной газеты».

— Смотри сам. На твоем месте я бы уволилась из этой твоей купи-продай-конторы и спокойно посидела месяцдругой над статьей. А там бы уже отдала ее хоть… в «Ньюсуик».

Сергей энергично прикончил последний голубец.

— Может, я так и сделаю, — сказал он.

За чаем мама попыталась снова перевести разговор на «этих женщин». Так она называла Светку Бернадскую, Зою и всех остальных обитательниц Тиходонска в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти, физически здоровых, незамужних, бездетных, с которыми, как она полагала, мог иметь дела Сережин папочка. Сергей извинился, сказал, что у него полно работы, — и вернулся в свою комнату.

Заперся. Лег на кровать, положив под голову крупные ладони. И тяжело задумался.

Все, что он сообщал майору Агееву, было враньем. Или почти все.

С тех самых пор, когда Сергей Курлов устроился в «Визире», куратор получил в лучшем случае одну-две правдивые, информативные — как он сам это называет, — докладные. Все остальные листки были заполнены поносом, обычным поносом из грамотно составленных, стилистически безукоризненных (даже когда речь заходила о Гоге и кладовщице Алене Прокофьевой) фраз, которыми обычно забивают «белые пятна» на полосах бульварных газет.

Сергей в самом деле обшарил несколько принадлежащих «Визирю» складов, несколько раз тайком от Паши Дрына исследовал содержимое коробок и банок, перевозимых на фургоне. И нашел то, что искал. Без особого, надо сказать, труда. Упаковки с салями, которые предназначались для «Лабинки» и «Пальмы» (эти две «точки» считались наиболее прибыльными в системе) частенько оказывались нашпигованными пластиковыми шариками с героином. Каждый шарик рассчитан на одну дозу: от половинки до двух «кубиков», в зависимости от качества порошка. Дешевый «коричневый» героин Сергей находил также в консервных банках. Однажды наудачу открыл банку шпрот — точно таких же, какими его потчевал однажды Ираклий.

Порошок был и там.

Но докладывать о своих находках Сергей Курлов никому не собирался.

Еще чего.

Он чувствовал… нет, он знал наверняка, что когда пятнисто-зеленые хлопцы из отдела по борьбе с наркоманией налетят на «Визирь», то его расплющит между противоборствующими силами.

Неизвестно, как это будет: то ли в перестрелке кто-то — равновероятно с любой стороны — засадит пулю ему в голову, то ли его уберут как нежелательного свидетеля, то ли как провокатора, то ли как запачкавшегося агента… Но он обязательно окажется одним из первых пострадавших, одним из тех, кто останется плавать в соусе из собственных мозгов, повиснет на пере или на жгуте из тюремной простыни.

Сергей не хотел этого. Он принял единственно правильное решение: потихоньку, не привлекая пристального внимания ни тех ни других, работать грузчиком, выжидая подходящего момента. Когда такой момент наступит, захватить партию порошка покрупнее и сделать всем ручкой. Один не совсем приличный жест. Адресованный как Агееву, так и Хою с Вал Валычем.

Да пошли они все. Монтажницы в типографии к тому времени уже будут лепить свежие, с пылу с жару диапозитивы «Хроники стукача», скандальные газеты перегрызутся за эксклюзив, одну кассету он отошлет. Артему Боровику для телепередачи «Совершенно секретно», а электронную версию даже в Штатах успеют зачитать до дыр.

А он сдаст оптом товар и найдет себе тихое дно где-нибудь в ближнем зарубежье. А может быть, и в дальнем. И никто ничего ему не сделает, потому что надо будет спасать собственные задницы…

Этим утром Сергей заметил в усах у Гоги перхоть. И в бровях тоже. Гога пришел на работу мрачнее тучи, ни с кем не поздоровался, забрался в кабину «уазика» и, ударив по сигналу, раздраженно крикнул:

— Долго ждать?

Это он грузчикам — Сергею и Дрыну. Обычно каждое утро перед первым рейсом Гога с Пашей выкуривали по сигарете-другой, обсуждали вчерашний фильм по НТВ или говорили о бабах. А сегодня разговаривать некогда: ровно в семь тридцать Гоге велели подъехать в главную контору.

Паша незлобиво сказал:

— Директор хочет, чтобы ты его секретарше Марине усами между ляжек пощекотал. А ты бесишься, дурак.

Когда они погрузились в фургон, Сергей слышал, как Гога матерится сам с собой.

Приехали к офису. Гога побежал к Хою в его стеклянную будку, а Сергей и Дрын уселись на скамейке и курили. Дрын молча затягивался, надувал щеки дымом, полоскал внутри и выпускал дым через нос. Нос у Дрына маленький, распяленный.

Сергей смотрел на него, смотрел, а потом сказал:

— Все… Вспомнил наконец.

— Что вспомнил? — поинтересовался Дрын, не поворачивая головы.

— Вспомнил, где я видел тебя раньше.

— В Артеке, — повторил Дрын старую заплесневелую шутку.

— Нет. Ты тащил за ноги Толстого Витька, а потом еще врезал ему ногой, когда у него конец вывалился. Возле второго общежития. Ты был тогда с Метлой, а я — с Родиком Байдаком. Помнишь?

Дрын неопределенно пожал плечами, продолжая полоскать рот дымом.

— Вы нас тогда здорово выручили, — сказал Сергей.

— Ага.

Сигаретный дым вылетал из ноздрей двумя тонкими ленивыми струйками. Паша смотрел перед собой, на лице у него не было написано ничего, кроме: сижу вот, курю.

Такое же выражение у него было, когда он волоком тащил за собой по асфальту Витька — сурового, грозного и непомерно толстого Витька, перед которым трепетало все второе общежитие Тиходонского университета.

— А Толстому вскоре срок вкатили, — сказал вдруг Паша. — Тут он и обосрался.

Такие жалостные малявы из тюрьмы слал, пацаны смеялись.

Из конторы рысью выскочил Гога. Лицо у него стало темным, как хлебный мякиш, глаза сверкали. Дрын, вставая, громко поинтересовался, не лягнула ли его Марина в одно место. Гога даже не огрызнулся, забрался в кабину, хлопнул дверцей. Мотор взревел. Сергей и Паша быстро вскочили в фургон.