вперед, очередь.

— И скажите, — Порохова понизила голос и, доверительно взяв под локоток, отвела в сторону. — Когда ожидается ваше повышение?

Она доброжелательно улыбалась, но взгляд не соответствовал улыбке: он был пронзительным и хищным.

— Мне бы хотелось, чтобы вы не замыкались рамками Москвы, а говорили о борьбе с преступностью в масштабе всей страны…

— Ну что вы, что вы…

— Не скромничайте, не надо…

От теледивы пахло дорогими духами, но ее взгляд вызывал у генерала неприятное ощущение — будто она прознала про него что-то очень стыдное, хотя и молчит до поры до времени. Может, до прямого эфира…

— Извините, Наталья Владимировна, но я могу отвечать только за себя и говорить об обстановке только в Москве. Не больше!

Все время, пока Миролевич отвечал на вопросы, поигрывая чашкой остывшего кофе в руке, Ирину Алексеевну обхаживал сам Григорий Григорьевич Коржов. Ирина вернулась веселая и возбужденная, на губах играла загадочная улыбка.

— Как нога? — спросил Николай Петрович.

— Я о ней и забыла, Коля, честное слово.

Миролевич наклонился к ее маленькому уху, тронул губами пахнущий горной маргариткой завиток волос.

— Наш дорогой Григорий Григорьевич случайно не подбирается к твоему инструменту?

— полушутя спросил он. — Надеюсь, ты сказала, что на нем играю только я?

Ирина Алексеевна со смехом запрокинула голову. В ее глазах Миролевич прочитал любовь и желание. Ради этого выражения он и продал душу дьяволу. Нужна была хорошая квартира, соответствующий ремонт, приличествующая обстановка, новая дача, дорогая одежда… Наверное, и так она его любила, но по мере того, как все это появлялось, любовь становилась сильнее, а желание — откровеннее…

— Дорогая…

— Продолжим, друзья! — объявил Коржов, приглашая гостей вернуться к основному столу.

Едва открылась дверь, из банкетного зала донеслись залихватские звуки семплированных гармошек, а усиленный мощными динамиками скрипучий тенорок — известный на всю Россию тенорок, — проскандировал: 'С-ДНЕМ-РОЖДЕ-НЬЯ!

С-ДНЕМ-РОЖ-ДЕ-НЬЯ!'

— Вот оно, — тихо сказал Николай Петрович Миролевич, сжимая руку жены.

Ирина Алексеевна без лишних слов поняла его.

Вот оно…

Есть такая тоненькая, незаметная черта. Пока ты стоишь перед ней — неважно, как далеко: за полтора километра, за метр, за десятую долю миллиметра, — тебя не замечают, ты никто. Ты относишься к бесконечному множеству простых натуральных чисел. Но стоит только переступить эту черту, сделать крохотный шажок, ровным счетом ничего не меняющий в твоей сути и почти никак не влияющий на размер твоего оклада — и вдруг оказываешься в дамках. Сотни высокопоставленных глаз начинают одобрительно поглядывать в твою сторону, будто им только что навели резкость. Секретарши в обитых лосиной кожей кабинетах ни с того ни с сего начинают кокетничать с тобой и подают уже не обычный растворимый «Нестле», а настоящий кофе, приготовленный из смолотых в ручной мельнице зерен.

Но главное в том, что большие боссы приглашают тебя на свои вечеринки и утренники: «… Сегодня по-простому, Петрович, без затей, в тапочках и подтяжках». Или: «Сегодня Сам придет, будем в смокингах напиваться». И вот ты принят в элитный клуб, где раз в неделю появляется знакомая всей стране фигура с неестественно приподнятыми плечами, и ты жмешь дряблую обессиленную руку, с которой на тебя осыпается золотая волшебная пыльца. И ты стоишь, весь в этой пыльце, и отныне все, что ты ни сделаешь; — ты сделаешь правильно. Вот оно. То самое…

— Вас к телефону, Николай Петрович, — проговорил выросший из-под паркета помощник. Он чуть наклонился, демонстрируя почтительность, и протянул трубку сотового телефона. Майор светился готовностью быть полезным. Часы ожидания в вестибюле не оставили на румяном лице ни тени усталости или, упаси Боже, недовольства. Впрочем, ждать в вестибюле ресторана «Президент-отеля» гораздо спокойней, чем чистить наркоманские притоны или поджидать в засаде убийцу.

— Кто? — барственно бросил Миролевич. Вопрос был задан по инерции: этот номер знали только несколько человек.

Майор виновато пожал плечами.

Николай Петрович взял трубку.

— Миролевич у аппарата.

Некоторое время он молча слушал, по инерции продолжая жевать фаршированную анчоусом оливку, затем встал из-за стола и, кивнув Ирине, мол, я сейчас, прошел в соседний зал. Здесь ярко горел желто-зеленым светом огромный, во весь потолок плафон, у дальней стены сидели телохранители особо важных персон, в углу взад-вперед вышагивал кто-то из гостей; он прижимал плечом к уху трубку и бубнил туда скучным голосом: «Ну ты же понима-а-аешь, ты прекрасно все понима-а-аешь…»

Миролевич уселся в кресло, с трудом проглотил оливку и отжал кнопку паузы.

— Ладно, Кирилл. Теперь спокойно и внятно повтори мне, что там у тебя стряслось.

— Не у меня стряслось, — внятно произнесла трубка. — У тебя. Только что ко мне заходил Давыдов из городской прокуратуры, мы с ним вместе учились. А теперь слушай в оба уха, что он мне сказал… В январе их ребята раскопали труп в бойлерной на улице Электрозаводской. Это был человек из команды Папы Басманного, кличка — Севрюгин. Его, как потом оказалось, дружок пристрелил — какой-то там давний спор у них был, обида. Во время обыска на квартире этого Севрюгина, кроме всего прочего, изъяли видеотеку: мало ли там что у него может отыскаться. И на одной кассете…

— Ну? — тяжело выдохнул генерал.

— …Короче, Давыдов сказал: там, на этой кассете, компра на тебя. Очень серьезная компра. Я толком не понял, что именно, Давыдов говорил о какой-то книге про проституток, о каких-то страницах. Пятьсот страниц, восемьсот… Что за херня, Коля, — ты сам-то улавливаешь что-нибудь?

Плафон опустился и придавил Миролевича к полу. Глаза застил желто-зеленый туман.

— Ничего не улавливаю, Кирилл, — сказал он. — Ошибка какая-то.

— Тебе виднее…

— Если бы я смог просмотреть эту компру, как ты ее называешь, тогда, возможно, что-то и прояснилось бы.

— Я, конечно, могу попытаться снять копию для тебя, и Давыдов будет не против, только…

— Что?

— Прежде чем я обернусь, ты сможешь увидеть все по телевизору.

Николай Петрович обнаружил, что крахмальный воротничок сорочки, купленной накануне в салоне «КарденПалас», удавкой сжимает ему шею. Он рванул пуговицу.

— Греб твою мать! Что ты такое несешь?

Кирилл подышал в трубку, видно, собираясь с мыслями.

— Эта рыжая п… зда Порохова сунула в лапу прокурору-а может, он ей сунул куда-нибудь, не знаю. Только копия у нее, это точно. И она хочет тиснуть ее в свою ближайшую программу, это будет пятнадцатого, на следующей неделе. Алло, ты слышишь меня, Коля? Алло?.. Ты где, Николай? Алло! Алло!!

Холодный день в Подмосковье.

Завидовский заповедник, сторожка Голощекинская.

16 февраля 1995г.

На краю заснеженной поляны — большая ель, усыпанная, словно конфета-трюфелька, белой пудрой. Из окна сторожки нельзя разглядеть ее всю, такая она большая.