— Я не хочу, мама. Спасибо. Я и так вроде откормленного кабанчика, а сама ты, наверно, не ешь и не пьешь и убиваешь себя работой.

— Наталочка… ты одна у меня!

— Это не значит, что я должна съесть тебя! Даже такая жертва не спасет мою жизнь.

— Что ты говоришь, дочка! Не надо отчаиваться. Ты обязательно поправишься и снова пойдешь в институт. Летом снимем комнату на даче, будем опять вместе читать книги, посадим много цветов…

— Ах, мама! Зачем ты притворяешься и зря терзаешь себя и меня. Ведь я знаю, что скоро умру.

Женщина отворачивает, как от удара, лицо, перекошенное страданием, беззвучно плачет.

— Наталка! — одолев жестокое удушье, бодро говорит она. — Знаешь, кто пришел?

— Откуда же мне знать? Ведь я не вижу теперь.

— Иван Иванович…

Лицо девушки выражает смущение, она как будто стыдится высказанного ею неверия в свои силы, в лечащих врачей… Потом улыбка трогает уголки ее губ. Чуть-чуть. Но у хирурга першит в горле от этой славной улыбки.

— Иван Иванович! — Снова став серьезной, Наталка протягивает к нему маленькую руку. — Дорогой Иван Иванович… Ну неужели нельзя попытаться еще раз? Ну пусть ничего не получится. Я ведь знаю… Мы знаем, что у меня… Голубчик, Иван Иванович! Ведь вы оперировали опять Наташу Коробову. Возьмите меня на стол, умоляю вас!

Нет, по-видимому, зря он зашел сюда! Он слушает этот предсмертный зов и ничего не может ответить! Да и что тут можно ответить?!

Единственная дочь овдовевшей женщины-инженера. Чудный, всегда здоровый, жизнерадостный ребенок. Отличница в школе. И вдруг на пятнадцатом году жизни обнаружилась злокачественная опухоль в мозгу. Операция. Возвращение к жизни. Два года учебы. Снова операция. Учеба уже в институте — и снова рецидив опухоли.

— Я не боюсь лечь на стол. Сколько раз уже была под ножом! Пусть полгода буду чувствовать себя лучше, пусть три месяца… Месяц хотя бы! Ведь зрение может вернуться, если убрать этот проклятый нарост!

Он разрывает мне голову. Такие боли, но я молчу. Помогите, ради бога! Ну, не бога… ради меня помогите!

Мать с проснувшейся надеждой смотрит на хирурга умоляющим взглядом: она плачет только за дверями палаты. Какая пытка может сравниться с той веселой бодростью, которую она напускает на себя перед смертным ложем дочери?! Но почему смерть? Почему не попытаться еще раз? Разве не достойна того ее дочь, такая нежная и такая мужественная? Ведь она все знает о своей болезни и вот уже шесть лет борется за жизнь. И как борется!

— Возьмите меня на стол!

Страшно для хирурга сознание своего бессилия.

«Хирургия — в самом деле однокрылая птица! Если бы мы умели это лечить! Разве можно положить человека на операционный стол только для того, чтобы он умер под ножом?»

— Наташа! — Иван Иванович взял протянутую к нему маленькую, все еще сильную руку. — Подождите немножко. Ведь только три недели прошло со времени последней операции.

— Мне некогда ждать. Я гасну! С тех пор как ослепла, надежды исчезли.

— И все-таки придется потерпеть, дорогая. Окрепнуть надо, — говорит Софья Шефер, незаметно прижав к глазам рукав халата.

— Окрепнуть?! — Наталка вдруг смеется ясным, детским смехом, от которого напрягается ее гладкое горлышко, а непорочно белые зубы светло вспыхивают в розоватых деснах.

Она смеется беззлобно, но и у невропатолога, и у профессора Аржанова холодный озноб пробегает по коже, а бедная мать, давясь рыданиями, выбегает за дверь.

Наталка не слышит торопливых шагов матери: горечь уже проникла в ее грудной, от самого сердца идущий смех, приглушила его. Но она еще смеется, потому что ослепшими глазами видит свою смерть, которая стоит рядом с хирургом и матерью, дороже которых для нее нет никого на свете и которые делают вид — зрячие-то! — будто они ничего не замечают. Кого же обманывают они?!

Иван Иванович выходит на улицу. Уже вечер. Вся улица в огнях. Густо, празднично идет снег. Он летит, искрясь в свете уличных фонарей, ложится на меховые воротники зимних пальто и на студенческие деми-сезоны, на кудрявые чубчики молодых женщин и на согбенные плечи стариков. Щедрый снег русской зимы, но и он не веселит хирурга. Мучительно звучит в ушах умоляющий голос Наталки, а потом этот смех… Но что же делать, попытка будет напрасной и только ускорит трагическую развязку.

На углу в киоске продают искусственные цветы. Странно выглядят их яркие лепестки, когда морозец пощипывает щеки и кругом белая зима. Но люди, не задумываясь над этим, подходят и покупают: кто несколько цветков, кто целый букет.

Вон понесли венок… Венок на кладбище, а букеты домой.

Скоро Новый год, и все стремятся украсить свои жилища. Множество окон светится по сторонам сквозь мельтешение снежных хлопьев.

За каждым окном люди — влюбляются, ревнуют, ссорятся, собираются в кино, в театры, на вечеринки, а кто на работу в ночную смену.

Не везет профессору Аржанову в семейных делах, но если кто-то попадает под поезд, железнодорожное движение от этого не страдает. Все идет своим чередом.

Да-да-да! Хорошо, что, оказавшись в положении одиночки, он никогда не замыкался от людей, и это помогало ему шагать дальше и преодолевать душевную боль.

Скоро Новый год и для семейных и для одиноких. Иван Иванович зашел в большой универмаг на Серпуховской площади, побродил по этажам, постоял у прилавка, у другого, пока не обнаружил то, что ему было нужно.

Ружье-автомат. Паршивая штука. Но мальчишки по-прежнему любят играть в войну. И все равно к обороне надо готовиться. Иначе сожрут! Целый миллиард людей сожрут и не подавятся. Берем автомат! Заводной автомобиль обязательно! Лошадь такая большая, что ее можно унести только под мышкой… Есть у вас бюро доставки покупок на дом? Прекрасно! Берем и лошадь! Посуда? А что же, можно и посуду. Кто знает, как сложатся семьи Мишуткиного поколения? Может быть, жены станут верховодить, пока не образуется по-настоящему весь быт людей!

Иван Иванович облюбовывает мяч, плюшевого медвежонка и, взглянув, как упаковывают игрушки, сообщает адрес. Кому? Михаилу Ивановичу Аржанову от… от дяди Степы. Стой! Стой! Еще один пакет надо отправить туда же.

Вместе с рабочим бюро Иван Иванович подходит к прилавку, где продаются ткани, и с минуту стоит в рассеянной задумчивости. Ох, если бы он сам мог вручить сыну подарки! То-то возни и смеха было бы… А теперь можно только вообразить, как Мишутка будет хлопотать, разбирая и рассматривая игрушки. Что же взять на платье? Пестрит в глазах от ярких тканей. Полоски, горошек, клетки и цветы, цветы. Черное, зеленое, желтое, красное, голубое… Невольно у хирурга отвалилась губа, задвигались брови, выдавая смятение и даже испуг.

— Как вы думаете, что больше подойдет на платье девочке четырнадцати лет? Блондинка? Да-да. Волосы светлые. Глаза голубые. Пожалуйста! И еще для такой же блондинки, но лет пятидесяти. Все? Да, все. Вот и это отнесите. Адрес тот же. Соседи по квартире.

Иван Иванович берет карандаш, протянутый улыбающейся продавщицей, — удивительно, до чего она вежлива с ним, а иные жалуются, что продавцы грубы! — и пишет на пакете: «Наталье Денисовне и Елене Денисовне Хижняк от Аржанова».

Снег пошел ленивее, крупный и редкий. Пройдя пешком квартал-другой, Иван Иванович сел в троллейбус.