— Нет, нет. Мне тут хорошо.
— А руки не замерзли? Возьми мамину муфту.
— Муфту — не прочь. Но ты поменьше разговаривай, не простуди горло.
И они снова умолкают.
Только пощелкивает кнут ямщика, неугомонно поют колокольчики да звенит земля под копытами резвой тройки.
Мчатся кони. Стучат копыта о гулкий лед Енисея.
За самым задком кошевы — вторая тройка. Развеваются гривы гнедых.
Поднялся пламенный сгусток солнца, по обе стороны от себя запалил костры. А тепла нет ни от солнышка, ни от его пылающих костров.
На льду реки и на склонах голых сопок солнце зажигает мириады искорок. Но и от них не теплее.
Владимир Ильич мыслями рвется вперед… Для него уже остался позади маленький Ачинск. И Уфа — позади. Он тайком спешит к родным в Москву. Спешит в Питер. Тоже тайком. Там он найдет деньги на издание партийной газеты. Он побывает в крупных промышленных городах, повидается, обязательно повидается с Бабашкиным, с Лалаянцем, везде оставит корреспондентов, агентов «Искры». У них, подлинных марксистов, будет, будет боевая газета. От «Искры» пойдет тепло по всей стране. Она согреет и тех, у кого за два десятилетия эмигрантского прозябания начинают остывать сердца.
Мчатся кони. Поют колокольчики. Позади кошевы колышутся гривы серых в яблоках.
Сопки сменяют наряд. Теперь они пятнистые: к серебру снегов подмешивается по-зимнему тусклая зелень сосен да елок. Хмурятся лохматые кедры, заснеженные ветки — до самой земли.
А Надя права — в муфте рукам теплее.
Мчатся кони. Скрипит снег под полозьями кошевок.
С обеих сторон подступила тайга.
Какой теперь масти тройки? Разглядеть невозможно, будто в морозном воздухе распылили чернила. И снег стал синим.
Перед взгорками покрикивают ямщики:
— Э-эй, со-ко-о-ли-ки-и! — И кошевки взмывают вверх, как на крыльях.
Антонина подсказала надежную «веревочку»: в деревнях ямщики завозят к своим дружкам. Пока запрягают лошадей да привязывают поклажу к задкам кошевок, путники варят пельмени, обедают, ужинают, завтракают, пьют чай с топленым молоком.
Владимир Ильич расплачивается с хозяевами за все, закутывает тещу в теплую доху, предоставленную очередным ямщиком, засупонивает опояску вокруг Надиного тулупа. И опять садится на свое место на облучке.
В Швейцарии им придется экономить скудные деньги. Будут обходиться сыром да чашкой кофе…
Зато будут вольными людьми.
Мчатся кони. Поют колокольчики, словно все те же, что разрывали тишину минусинских улиц.
Над лесом висит луна, круглая, как полтинник, скорее — швейцарский франк.
Когда же приедет к нему Надя? Вероятно, в апреле. Там горы покроются цветами, стада пойдут на альпийские пастбища. У каждой коровы, у каждого теленка — по колокольчику на шее. От больших до крошечных. Но все колокольчики не литые, а кованые, — звенят глуховато. А эти под дугой!.. Залихватские, задорные, как сами ямщики.
Надя будет первой помощницей в редакции. И уж тогда-то они сумеют ответить должным образом и бернштейнианцам, и русским «легальным», и «экономистам».
Хрипло кашляет Елизавета Васильевна. Не убереглась от простуды.
Надя спрашивает:
— Володя, ты о чем задумался?
— Сейчас представил себе, как буду поджидать вас в Швейцарии, как встречу…
— По горам походим? В порядке отдыха.
— Непременно… До самых ледников!..
Мчатся кони. Теперь уже не тройки, а пары, запряженные по-сибирски — гусём.
Ямщики помахивают длинными бичевищами, за которыми бойко тянутся по обочине, глубоко засыпанной снегом, тонкие пеньковые бичи, такие длинные, что можно огреть во весь бок переднего коня.
Солнце опять клонится к горизонту, и в воздухе кружатся лиловые снежинки.
На крутом подъеме Владимир Ильич легко и ловко выскакивает из кошевы, по колено проваливается в снег.
— Немножко разомнусь. — Пропускает вперед вторую кошеву и начинает тормошить седоков: — Заколеете без движения. Базиль, что ты, как медведь, залег в берлогу? Варежку сосешь, что ли? Подымайся! Ольга Александровна, вашу руку. Вот так! Выпрыгнула, словно козочка!
— Я легкая.
— Наденька, тебе помочь выбраться из кошевы?
— Нет, Володя, мне тепло. Пригрелась.
Трое мнут за кошевой свежий снег, мягкий, как пух, перебрасываются шутками.
Мчатся кони. Полозья с хрустом прессуют рыхлый снег. В лесу пощелкивает мороз, как стальной секирой, прорубает щели в дуплистых осинах.
У Елизаветы Васильевны унимается кашель. Она чуть слышно похрапывает. И у Нади прикрыты глаза. От мороза на щеках румянец, но мертвенный лунный свет тушит его.
Вдалеке мелькают светлячки. Что это? Огоньки в избушках, полузасыпанных снегом? Нет, зеленоватые. И кони вдруг зафыркали, рванули во всю мочь. Всполошенно закричали ямщики.
Надежда, просыпаясь, вздрогнула, протянула к мужу руки. И Елизавета Васильевна заохала от испуга.
— Разбойники?..
— Волки. Только и всего. Уже остались позади… Спите.
Мчатся кони. Стучат полозья, словно типографский станок.
Звонко горланят мальчишки-газетчики:
— «Искра»! Свежий номер «Искры»!..
Разве можно так? Вон уже свистят городовые, бегут, поддерживая одной рукой «селедку» на боку… «Искру» надо тихо, из-под полы, вечерком…
Да вон о ней читатели уже трубят по всей Руси. И в Минусинске. И в Шуше…
А Надя?.. Надя уже раздает свежий номер, пахнущий типографской краской, делегатам Второго съезда. Но где это? Какой-то незнакомый зал… И Маняша тут, и Аня… А Митя? Что же Митя не приехал? И Марка нет…
Над глоткой медного гудка взвивается облако пара. Загрубевшая рука дергает проволочное кольцо, словно звонок в квартиру. А чья рука? Так ведь это же на Ивановском сахарном заводе кочегар Ошурков сзывает гудком рабочих: привезли «Искру»! Нет, не он. Усы Бабушкина! Конечно, Иван Васильевич! Он и в газету написал целую колонку!..
А гудок, ни на секунду не умолкая, поет и поет, заливается в раздолье, все громче и басовитее, призывный и грозный гудок. На морском просторе нет ему препятствий.
Вот резко качает судно высокая волна, вскидывает к маяку в ночи.
Надежда толкает рукой в колено:
— Володя! Ты задремал?..
Он открывает глаза:
