— Женщины? — Юрий Александрович распрямился и сверкнул глазами совсем по-молодому. — Еще какие! Вы, Андрей, даже не поверили бы мне, если бы я вам некоторые имена назвал… Женщин было много… Я ведь не всегда был таким, как сейчас, больным и старым… Правда, настоящая любовь у меня только, что называется, под занавес случилась… Вы не думайте, что я по притонам с марухами валялся… Жена у меня была такая, что любой бы позавидовал… Искусствовед, умница, а глаза — глаза такие, что хоть картины пиши…

— Вы говорите, была? — Журналист посмотрел на старика с сочувствием. — Она что, умерла? Простите, если я задаю бестактные вопросы…

— Не будем об этом, — ушел от прямого ответа старик. — Я теперь с моей Ирой-лебедушкой только на том свете увижусь. Если он есть, конечно… Эх, молодой человек, какой у нас с ней красивый роман был… Я ей долго не говорил, кто я такой на самом деле, потерять боялся… А она меня, даже когда все узнала, не бросила… Для нее, для Иринушки моей, люди как картины всегда были, а картины — как люди, столько она мне всего про разную живопись рассказывала, даже про ту, которую сама ни разу не видела… Помню, были мы с ней в Эрмитаже на выставке итальянского искусства шестнадцатого-двадцатого веков из собраний музеев Милана… Тогда три крупнейших миланских музея — Кастелло Сфорцеско, Пинакотека Брера и Галерея современного искусства — около тридцати шедевров в Питер прислали… Ирина встала перед «Венецианскими любовниками» Бордоне — и плачет… Я говорю:

«Что с тобой, родная?» А она: «Не могу смотреть, больно, как они о своих картинах заботятся! В каком они замечательном состоянии! А у нас…» И плачет… А как не плакать-то? У нас ведь в музеях прославленных такое творилось и творится — не то что плакать, криком кричать можно! Российское национальное достояние потихоньку тает — временем и людьми транжирится…

Юрий Александрович приблизился в разговоре к опасной зоне, он почти физически ощутил, как напрягся где-то слушающий его беседу с журналистом оперок Колбасов… Но Барону нужно было посмотреть, как прореагирует Серегин на намек о больших хищениях в Эрмитаже.

— У нас из запасников музейных еще лет тридцать безнаказанно красть можно — в Эрмитаже, например, несколько десятков лет ревизии не было… Мне самому не раз предлагали купить ворованное из Эрмитажа, но я краденых вещей терпеть не могу, у меня дома всегда все только чистое было… И не только из запасников тащат, кстати… Процентов тридцать из того, что в Эрмитаже висит, никакие не подлинники… У Серегина загорелись глаза.

— А конкретно? Вы можете назвать конкретно картины, какие-нибудь имена? Юрий Александрович, ведь то, что вы говорите, это же настоящая сенсация!

— Нет, — покачал головой вор, — фамилий я называть никаких не буду… Это не мой стиль… И вообще зря мы на эту тему свернули — у меня и сердце что-то защемило снова… Не будет никаких сенсаций, считайте, что я вам ничего не говорил…

Произнося эти слова, старик вдруг пристально посмотрел на журналиста, потом коснулся пальцем своего уха, потом тем же пальцем показал на стену. У Серегина в глазах мелькнуло удивление, но потом он понял и медленно кивнул:

— Ясно… Ну что же, не хотите — как хотите… Слухов-то про Эрмитаж много ходит.

— Слухи — они слухи и есть, — сухо сказал Барон и вновь показал газетчику на стены.

Серегин кивнул увереннее и вопросительно вскинул подбородок: мол, понимаю, что сказать что-то хотите. Старик подтверждающе прикрыл глаза, затем приложил палец к губам и наконец сделал рукой несколько вращательных движений: дескать, говори, говори, парень, не замолкай.

— Собственно говоря… — протянул журналист, — я даже не знаю, как поступить… Для одной публикации у меня уже материала, что называется, выше крыши… А с другой стороны, вы действительно настоящая энциклопедия, и из вас еще можно черпать и черпать…

— Всего все равно не расскажешь, — пожал плечами Юрий Александрович. — Да и времени столько нам не дадут… Когда вы сможете материал к печати подготовить? Я бы хотел просмотреть то, что в газету пойдет…

Произнеся эти слова, Барон снова прибег к языку жестов и мимики, пытаясь донести до журналиста следующую информацию: я тебе скажу кое-что интересное, когда принесешь материал на вычитку…

Серегин, казалось, понял, по крайней мере до него дошло, что старик хочет сообщить ему нечто очень важное, но пока почему-то не решается… Газетчик откашлялся и, прикинув что-то в уме, сказал:

— Расшифровка много времени не займет… Потом подредактировать немного надо, скомпоновать… Со своим начальством я все утрясу завтра к вечеру, они материал вчерне просмотрят, замечания выскажут… А послезавтра могу уже вам все почитать принести…

— Договорились, — кивнул вор. — Только я обязательно прочитать все должен, мало ли что ляпнул в ваш диктофон по неосторожности…

Серегин ответить не успел: дверь в кабинет без стука распахнулась — и на пороге появился улыбающийся Колбасов. Барон, увидев, что правое ухо опера явно краснее левого, тоже улыбнулся и незаметно подмигнул журналисту.

— Ну, как тут у вас дела? — спросил Владимир Николаевич. — Все оговорили?

— Почти, — ответил журналист, выключая диктофон. — Может быть, еще какие-то вопросы у меня возникнут, но их можно перенести на следующий раз — когда я материал Юрию Александровичу на вычитку принесу…

— А зачем его вычитывать? — удивился опер. — Это что, обязательно?

— Конечно, — сказал Серегин. — Это положено по журналистской этике. Ну и мне спокойнее, когда интервьюируемый уже распечатанный текст визирует своей подписью… Колбасов покрутил головой и хмыкнул:

— У вас прямо как у нас — тоже нужно протоколы подписывать… А когда заметка готова будет?

— Материал, — поправил газетчик. — Я думаю, послезавтра к утру…

— Ага… — Владимир Николаевич пожевал верхнюю губу и вопросительно глянул на Серегина. — А может быть, вы свой материал мне отдадите, а я его Михееву отнесу — пусть подписывает… А?

Барон напрягся и внутренне похолодел — такого поворота он никак не ожидал, весь его расчет строился как раз на том, что у него будут две встречи с журналистом: одна пристрелочная, на которой Юрий Александрович рассчитывал только посмотреть на парня вживую и заинтриговать его, и другая — решающая, когда, собственно, и планировалось сказать Серегину главное… Если, конечно, первая встреча не заставит изменить свое мнение о газетчике и отказаться от рискованного плана вовсе…

— Нет, — твердо сказал Серегин, искоса взглянув на замершего Барона. — У нас так не принято… По закону о печати положено лично при вычитке присутствовать… Мало ли какие разногласия или неясности возникнут. Закон о печати, которого Колбасов, естественно, не читал (а если честно, то и вообще не знал о его существовании), ничего подобного не предусматривал, журналист сказал последнюю фразу, чтобы придать убедительности своим словам, но Владимир Николаевич спорить не стал.

— Ладно, положено так положено… Тогда вы послезавтра часиков в одиннадцать утра прямо к центральному КПП подъезжайте — я вас встречу. Пойдемте, Андрей Викторович, я вас провожу… Серегин встал, попрощался с Бароном и вышел из кабинета за Колбасовым. В коридоре газетчик обратился к оперу с вопросом:

— Владимир Николаевич, а вы можете как-то откомментировать нынешнюю посадку Михеева? Он сказал мне, что по этому поводу вы лучше него все расскажете.

Серегин остановился, быстро вынул из кармана куртки диктофон и, поставив его на запись, сунул Колбасову под нос. Оперативник посмотрел на машинку, как кролик на удава, и, запинаясь, начал «комментировать»:

— Ну, значит, Барон, то есть Михеев, он неоднократно судим и не имеет ленинградской прописки… Он оказался замешанным в одну валютную махинацию. И следователь, это самое, значит, принял решение избрать меру пресечения — содержание под стражей до выяснения всех обстоятельств дела… Вполне возможно, что скоро Михеева придется выпускать, потому что, как всегда в ситуациях с такими, как он, свидетели вдруг начинают отказываться от ранее данных показаний, путаться… К сожалению, наша правоохранительная система, значит, бывает порой слишком гуманна к таким, как этот Барон…

Журналист нажал на кнопку, останавливая диктофон, и Колбасов, переведя дух, сказал уже более естественным тоном: