– …Все житие мое срамно, господи, со блудницей девкой-вогулкой протекало. Отче небесный, очисти от прегрешения и спаси мя и не отрини мене, от тебя отошедшего. Помышляю о страшном судном дне и плачу и каюсь в деяниях моих лукавых, помилуй мя…

И хотя барон отнюдь не плакал и не весьма прилежно каялся, но, молясь с нарочитой скорбью, он обратил на себя внимание протопопа. Тот шепнул отроку, подававшему кадило:

– Сходи-ко, чадо, прислушайся, о чем молит бога барон. Да не торчи около него, а по тайнику, что в стене, пройди, встань за икону святителя Николая и воньми…

Служба кончилась. Александр Николаевич подошел к протопопу под благословение и услышал от него такие слова:

– Великий пост на исходе. Исповедаться надлежит во грехах, яко подобает христианину. Святая пасха на пути застать может, до Питера не доехавши. Где же будеши покаяние богу воздавать? Где причастие – тело и кровь Христову принимать?

Через несколько минут увлеченный в боковой придел алтаря барон, прикрытый епитрахилью, коленопреклоненно стоял перед протопопом. Слышалось тихое бормотание:

– Какие прегрешения омрачают душу твою? Покайся, ибо царствие небесное не за горами, а смерть всегда стоит за раменами ближе сорочки, что облекает тело твое… – спрашивал вкрадчиво протопоп. – Не похитил ли богатств у братьев своих?

– Нет, отче, не похитил, не грешен, – глухо отвечал баран.

– Не предавался ли бесовским увеселениям, не принимал ли скоромную пищу в постные дни, не поносил ли бранными словесами священнослужителей?

– Всяко бывало, грешен, отче, прости и помилуй…

– Не упивался ли зелием до потери облика и чувства человеческого, не согрешил ли во хмелю, не рукоприкладствовал ли, не преступил ли клятвы, данной именем божиим?

– Грешен, отче. Прости и помилуй.

– Не прелюбодействовал ли, не желал ли жены ближнего своего, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его… како речено в заповедях господних?

– Нет, отче, в скоте нужды не имею, а в прелюбодеянии грешен, отче, грешен. Потаенно от супруги своей с девкой-вогулкой грешил, двух деток незаконных прижил. Дочка во младенчестве преставилась, сынок же, при крещении Андреем нареченный, жив и вместе с той девкой-вогулкой под присмотром у дворового человека здравствует…

– Да простит господь прегрешения твои, – молвил протопоп и продолжал: – Чем же, хитростью какою лукавый бес на блуд совратил тебя?

– Красотою, отче. Красотою отменною, коей сам господь возвеличил ту простую, из диких вогульских мест девку…

– Крещеная она? Лет ей от роду сколько? – Протопоп чуть понизил голос и тоном беспристрастия, приличествующим сану, спросил: – По доброй воле ее или по насилию господскому грешил ты с нею?

– Крещеная, отче, Марфой звать. Имя неказистое, а по красоте и дородности тела самой Магдалине не уступит. Лета ее совершенные, зрелые… – Подумав и привстав с коленей, барон сказал смиренно: – Насилью не поддавалась, отче… Другим взял: матери ее дом построить велел… Девке той казны отвалил на воспитание дитяти и нарядами не обидел… А подрастет дитя, к себе возьму, в люди выведу, ибо обличив его с моим зело сходственно.

– Похвальна доброта твоя. – сказал протопоп, убирая с головы барона конец епитрахили, пропахшей ладаном. – Ступай с миром, прощаются и отпускаются грехи твои… А завтра, за обедней, к причастью подойти не позабудь…

Барон встал, перекрестился и, как подобало, поцеловал серебряный оклад евангелия, лежавшего на аналое. Выйдя из собора, он обернулся, глянул на полукружия фресок, что размещены снаружи, снова перекрестился и направился к древним дедовским палатам, чтобы провести там ночь, а завтра опять продолжать путь к Санкт-Петербургу.

В изрядном веселии провел ту ночь барон Александр Николаевич. Были приглашены на ужин протопоп соборный, настоятель Введенского монастыря, управитель солеварен и градоуправитель сольвычегодский. На длинном березовом столе, покрытом шитой бисером и жемчугом скатертью, была в изобилии расставлена великопостная, православным дозволенная пища: рыжички мелкие с земляными яблоками, брусника квашеная с сахаром, морошка моченая, стерлядь двинская, нельма сухонская, налимья печень, икра с чесноком и на постном масле пышные колобки пшеничные. Была и другая закуска к увеселительным напиткам, наполнявшим позлащенные чаши усольской эмали, медной чеканки ковши, братины и кувшины.

Захмелели гости, захмелел и хозяин. Протопоп, сидевший рядом с бароном, прищурился не без хитрости и лукавства и промолвил:

– Не надлежало бы между исповедью и причастием такое угощение. Ну, да господь и не такие грехи прощает. Еще по единой, во здравие путешествующих…

Александр Николаевич Строганов вытер вспотевшее лицо, расстегнул шелковую рубаху. Из-за ворота вылез державшийся на дорогой цепочке золотой крестик с распятым Христом, а рядом виднелась перламутровая в золотой оправе ладанка – добрая памятка о приятно прожитых днях.

Протопоп первый приметил ладанку и, ткнув в нее перстом, спросил:

– Что сие укрыто от очей моих?

Барон раскрыл ладанку, внутри которой размером с целковый серебряный на одной створке эмалью была изображена женщина прелестной красоты, а на другой створке – малое дитя с распростертыми руками. Над головами их были кружочки – ореолы святости.

– Владычица с предвечным младенцем. – Протопоп с изумлением разглядывал внутренность ладанки. – Зело достойно для панагии архиерейской, не токмо для ладанки. Чья работа и сколько плачено? – спросил он барона, не выпуская из рук сокровища.