– Из Москвы?

– Никак нет! Все из разных городов: один из Петербурга, другой – из Петрограда, а я – из Ленинграда, – неунывающе ответил певучим голосом один из пассажиров.

Все трое поставили свои вещи в уголок и понемногу начали осваиваться: расстегнули шубы, положили чемодан на чемодан, достали из своих свёртков консервы и буханку хлеба.

– Нельзя ли к вам присоединиться? Разрешите? – обратился Судаков к этой компании.

– Милости просим, – ответил опять тот же человек певучей скороговоркой.

Это был мужчина выше среднего роста, с бородой и длинными, чуть подстриженными волосами, в поношенном пальто из хорошего драпа и в бурках. Когда он резал хлеб, Судаков разглядел у него на указательном пальце левой руки массивный серебряный перстень с тонкой художественной гравировкой.

– Подсаживайтесь, – пригласил другой, – доставайте ваши продзапасы. Кипяток бесплатно…

Новые знакомые Судакова оказались людьми с довольно любопытными биографиями. Один, некто Афанасьев, – музыкант-композитор, бывший капельмейстер «двора его величества». Другой – человек когда-то солидного духовного звания, настоятель и попечитель одной из петербургских церквей – протоиерей Теодорович. А третий – бывший одесский вице-губернатор Иванов. Все трое после соответствующей отсидки в тюрьме, после окончания следствия и вынесения приговора, дав подписку, отправились без конвоя в административную ссылку в область Коми. В обвинительных заключениях у каждого из них была трафаретная формулировка: «занимался систематически антисоветской агитацией… А посему…» Дальше после слова «посему» следовало определение: три года ссылки в один из северных районов.

Любой из них, конечно, с удовольствием совершил бы побег. Но куда побежишь? За границу? Она на крепком замке. Внутри страны бегай не бегай – не спрячешься.

Судаков узнал всё это, сидя на своём чемодане и уничтожая предусмотрительно взятый на пропитание в дальней дороге харч. Кружка кипятку с чёрным хлебом и селедкой оказалась для согрева очень кстати. Его спутники тоже жадно пили кипяток, закусывая хлебом, селёдками и тресковыми консервами. Только бывший капельмейстер Афанасьев достал перед едой из чемодана поллитровку и залпом выпил полный стакан.

– Господа, водка лучшее средство против холода. Водка – это всё! Её и монахи принимали, и цари обожали, – торжественно произнёс он. Однако не предложил выпить за кампанию не только Судакову, но и никому из «господ», а бережно и крепко закрыл бутылку пробкой.

Во время непритязательного и скороспелого ужина в вокзал ввалилась шумная ватага – человек десять залихватских подвыпивших парней, видимо, приехавших откуда-то гульнуть в Мураши.

– И живут же люди! – воскликнул один из них, увидев, как четверо проезжих, разложив на чемоданах хлеб и закуску, аппетитно ужинают. – Граждане! С вашего позволения дозвольте за рюмку водки, хвост селёдки песенку споём в честь и память наших братишек? Эй! Бардадым! Заводи гармонь!..

И в холодном, неуютном вокзале, под охрипшую гармонь и под мерное раскачивание всех этих кряжистых парней кто-то рябой, с рыжими космами волос, вылезшими из-под треуха, затянул блатную песню, какой не приходилось никогда слышать Судакову.

– Непризнанные гении!

– Дань времени! Самобытность уголовного мира! – короткими замечаниями определили эту вокзальную самодеятельность все трое бывших – капельмейстер, вице-губернатор и служитель культа.

А песня раздавалась всё громче, звонче и резче, и на несколько минут внимание всех было занято судьбой двух беглецов, пытавшихся пробраться в столицу ради своих прежних уголовных «промыслов».

Вокзальная тишина способствовала рябому певцу, голос которого то снижался до жалости, то возвышался до непотребной лихости. Но вот гармонь, словно задушенная, притихла. В общей холодной тишине наступило непродолжительное молчание. Вице-губернатор под впечатлением песни втянул свою бритую голову в костлявые когда-то богатырские плечи. Капельмейстер смахнул навернувшиеся слёзы и сказал:

– Нервы, сдают у меня нервы, а всё же этот парень исполняет хорошо. Дай ему волю, научи его, возьми его в руки и – артист готов, да еще какой бы вышел артист…

– Овации мне, граждане, можете не устраивать. Угостите лучше, чем бог послал. Берём только натурой, – голос певца звучал не просительно, а скорее требовательно.

Афанасьев расщедрился. Налил полстакана водки.

– Пей, голубчик, пей, не жалко. Уважил!..

Вице-губернатор протянул банку с консервами.

– Батенька, подайте и вы! – поторопил певец Теодоровича. – Чего задумались…

– Сию минутку: рука дающего не оскудевает, всякое подаяние есть благо и воздастся сторицею…

– Вот именно, – улыбнулся парень, принимая от Теодоровича заплесневелую краюху хлеба.

Хотел вознаградить за песню и Судаков. В завёрнутой шинели у него ещё оставалось кое-что из съестного. Но вместо подаяния и доброго слова у него вырвалась весьма крепкая фраза. Даже не привыкшие, видимо, ничему удивляться парни проявили интерес:

– Что случилось, гражданин-товарищ?!

– Сапожки мои хромовые ушли!..

– Бывает. На то они и сапоги, чтобы ходить…

– Чёрт бы вас побрал!..