обстановкой».
Очнулся от удара и увидел перед собой в десяти метрах корму идущего впереди среднего рыболовного траулера. Удар был легкий: пока я вырубался, вероятно, на две-три минуты, мой сейнер догнал траулер и скользяще поцеловал его левой скулой в правую кормовую раковину. Ни на траулере, ни у меня на сейнере никто ничего не заметил. Но я-то с тех пор знаю, что такое ОСТОЛБЕНЕТЬ от ужаса: я ведь, хоть и стоял на руле как рядовой матрос, но был-то капитаном! А если б впереди идущий траулер вдруг застопорил в те минуты? Я же всадил бы в него форштевень, то есть вдвинул бы свою малютку прямо ему в винт.
Не очень-то приятно и сейчас признаваться.
Хемингуэй подбадривает:
«Если ты совсем молодым отбыл повинность обществу, демократии и прочему, не давая себя больше вербовать, признаешь ответственность только перед самим собой, на смену приятному, ударяющему в нос запаху товарищества к тебе приходит нечто другое, ощутимое, лишь когда человек бывает один. Я еще не могу дать этому точное определение, но такое чувство возникает после того, как ты честно и хорошо написал о чем-нибудь и беспристрастно оцениваешь написанное, а тем, кому платят за чтение рецензии, не нравится твоя тема, и они говорят, что все это высосано из пальца, и, тем не менее, ты непоколебимо уверен в настоящей ценности своей работы; или когда ты занят чем-нибудь, что обычно считается несерьезным, а ты все же знаешь, что это так же важно и всегда было не менее важно, чем все общепринятое, и когда ты на море один на один с ним…»
Плывем по карте «От мыса Крещенный Огнем до бухты Наталии». Тихий океан. Берингово море. Масштаб 1 : 500 000 по параллели 59°. Написание названия сохраняю точное, подлинное.
Смотришь на этот «Крещенный Огнем» мыс и думаешь об авторах наименования. Высокие романтики они были? Или просто кто из первопроходцев портянку здесь в костер уронил? Жаль, что карты на такие темы говорить не умеют.
Огромна помощь человеку от искусства, красивого слова, чужой мудрой мысли, чужого мужества.
Итак, вывод из этого плавания в плане человековедения. Еще раз убедился в нелепости своего познавательного устройства. Первое ощущение от встреченного на жизненном пути человека – чисто интуитивное, моментальное; оценка этого человека каким-то внутренним камертоном, но без словесной формулировки. Затем длительное наблюдение, изучение, которое заканчивается, как правило, противоположной первому интуитивному ощущению оценкой, которую я уже могу сформулировать. И наконец – опять после значительного временного промежутка – решительный возврат к первому, моментальному ощущению.
Если первое было «+».
Затем длительное «–».
Окончательное «+».
Или: 1) «–», 2) «+», 3) окончательное «–».
Но к моменту «окончательного» рейс уже заканчивается, наступает разлука. Что получается? А то, что я очень длительное время пребываю в плену неверного, ошибочного. И ведь отлично уже знаю о таких своих этапах познания душ соплавателей. Но каждый раз повторяю и повторяю ошибки, то есть не могу заставить себя поверить в истинность первоначальной интуитивной оценки.
Встречал рассвет у мыса Олюторского. Всю вахту курс 220°. В половине пятого утра прошли траверз мыса Ирина. Здорово кто-то скучал здесь когда-то об этой Ирине…
А я раздумывал о том, что, как и всегда, меня страшил этот рейс в Арктику. Но вот все самое тяжелое уже позади. И вдруг выясняется, что меня опять страшит будущее: родной дом страшит; ключи, которые я оставил соседке; явка в кадры; просроченный сценарий, который не получается и никогда не получится… И вот в данный именно момент я тоже чего-то страшусь и боюсь. Чего? Оказывается, боюсь под самый финал опять простудиться. Что ж выходит? А выходит, что человек всю жизнь трясется от страха…
Рулевой матрос спрашивает:
– Вы во Владивостоке списываетесь?
– Да. А вы?
– Нет. Но это мой последний рейс.
– И сколько отплавали?
– Десять лет.
– Чего же вы? В тридцать уже завязываете?
– Ага. Надоело. В деревню вернусь. Сад буду разводить, хозяйство налажу. Мать одна мыкается, пасеку держит. Приезжайте мед кушать – меня пчелы любят.
– Спасибо.
Здесь уже серьезно пахнет цивилизацией. Даже раздельное движение судов введено – прямо Английский канал. Но мы, одичав в Арктике, премся по приказу В. В. по левой стороне, то есть против движения встречных. Правда, судов мало, а Тихий океан велик, но…
Открылась еще одна водотечная дырка – в форпике.
Карта «От мыса Поворотный до мыса Шуберта». Симпатичное предупреждение: «В районе острова Беринга запрещается прибрежное плавание судов без разрешения органов рыбоохраны (за исключением кораблей ВМФ и пограничной охраны), запрещается подача судами гудков, полеты самолетов и вертолетов ниже 4000 м, стрельба, добыча рыбы, морских животных, растений и посещения лежбищ котиков и бобров».
Котики и бобры могут спать спокойно. И Беринг тоже.
В Москве до +19°, в Ленинграде до +15°. Неужели еще так тепло?
Когда поздней осенью выходишь из Арктики, всегда вертится в башке: а дождутся меня ленинградские арбузы, валяясь в своих деревянных клетках-загонах на Петроградской стороне?.. Правда, нынче за арбузами такие очереди, что я обхожу их по дуге с радиусом метров сто…
На вулканах Камчатки – кубанки туч.
Откачка из третьего трюма идет тяжело. Воды осталось там по пояс, но это уже, конечно, не вода, а жижа, черная тягучая мразь, в которой на плавных кренах тяжело колыхаются всплывшие доски. Матросы в поясных бахилах голыми руками выбирают из льяльных колодцев намокшую мразь. Ни слова жалоб или кряхтений. Отличный экипаж, замечательные ребята, молодчина боцман. Ну, конечно, и элемент материальной заинтересованности есть. Рейс югом обозначает обязательный заход в Сингапур, а нет на планете лучшей отоварки, нежели в Городе львов.
Тихий океан был тихим. Он штилевал в какой-то блаженной истоме после недавнего злого шторма. Ветерок всего балла четыре прямо в корму. Потому даже не свистит.
Пустынная серая вода.
Я прошел в корму, чтобы постоять там и поглядеть в кильватерный след, одиноко и бездумно поглядеть, без всяких философий.
Стою, бездумствую над бело-зелено-голубым кильватерным следом, вибрирую вместе с фальшбортом, на который облокотился.
И вдруг слышу тихую песню:
Господи, эту песню небось еще на кораблях Витуса Беринга пели! Откуда ее доносит? Кто поет?
Пел мой свирепый враг и охотник на песцов, у которого я отобрал сеть-ловушку. Сидел он в мастерской, сплесень делал. Растрогал он меня древней песней. Тихонько прошел я по другому борту к себе в каюту, вытащил из-под стола воровскую снасть, которая, честно говоря, до смерти надоела, и я рад был от нее избавиться. Отнес в корму.
– Получи, – говорю, – обратно свое имущество.
Бывший подводник засмеялся, взял свое имущество, разглядел внимательно и широким жестом засорил среду обитания – вышвырнул снасть за борт в Тихий океан. Слава богу, отходчивы русские люди.
– Пора, – говорит, – Виктор Викторович, нашу Крякву Иванну высаживать. Она чего-то киснуть стала.
