лечебные процедуры в сортире на заполярном морозе обыкновенной марганцовкой. В результате у наблюдательного Фомы Фомича, значить, и выработался иммунитет к связям со случайными женщинами…
Вода в полынье, где дрейфовал наш «Колымалес», морщилась, хотя ветер почти совсем утих. И этак она морщилась – будто ей было горько и тошно глядеть на нас и слышать про все наше человеческое безобразие.
На ближней льдине пуночка клевала отбросы – маленькая серенькая птичка, которой плевать было на все здешние арктические страсти-мордасти…
– Так вы по такой же причине и поводу однолюб? – спросил я.
– Ну зачем уж так, Виктор Викторович, хотя грязи я, конечно, тоже насмотрелся в нежной юности, но тут, знаете ли, принцип. Тут уж у меня рабочая закваска, пролетарская, если хотите. Мария Петровна всю жизнь ждет – значит, и мне положено. Вот и у вас где-то написано: «Я однолюб и тем горестно счастлив». Ну а я без горести. В награду мне теперь такая внучка – ого! Придете в гости – увидите – и уходить не захотите. Я и о пенсионе без страха думаю. И если хотите, и о смерти тоже…
– А слоны, как ни одно другое животное, предчувствуют смерть и панически боятся ее, – сказал Октавиан Эдуардович. И мне показалось, что этот стальной циник много думает о смерти и побаивается ее.
– Мы не знаем, о чем думает и что видит собака перед смертью, но, быть может, она так спокойна, потому что знает своего собачьего бога, видит его и верит в него, – заметил В. В. И вдруг заинтересовался тем, почему я ни разу не послал радиограмму той женщине, которая провожала «Колымалес» в Ленинграде.
Я объяснил всем присутствующим, что если пошлю ей хоть одну радиограмму, то она мгновенно вообразит себя в белом платье, вытаскивающей шлейф из автомобиля, у которого кольца на крыше. И вылезает она в этом платье прямо к Вечному огню на Марсовом поле.
В. В. надел очки, долго и внимательно разглядывал мою физиономию, затем изрек вместе со своим обычным тяжелым вздохом:
– Ну а вы будете при этом в белых тапочках.
Я не стал спорить.
Степень доверительной откровенности за этим ночным чаем недалеко от могилы лейтенанта Жохова получилась такая высокая, что пришлось рассказать коллегам кое-что из своего прошлого: о том, например, как я потерял невинность в парадной возле коломенских сфинксов. Рассказывал, конечно, в юмористических интонациях.
Перед вахтой еще успел заснуть на часок. Приснилось, что мне надо вести автомобиль, у которого спустили шины. И меня радуют спущенные шины, ибо я отвык водить автомобиль, боюсь быстро ехать и боюсь улиц. И вот я пытаюсь вести машину в объезд города по каким-то скользким горам…
В
Лимонное солнце катилось над синими куполами береговых ледников, над глинистым Могильным мысом, над могилой Жохова и кочегара Ладоничева, и над синими торосами, и над серым блинчатым льдом, и над лиловыми окнами чистой воды. И при всем при том небо в зените было зеленым.
После ночного мороза со снастей капали на палубу прозрачные веселые капли. А с крыши рубки с шорохом падал подтаявший ледок.
И всю вахту вспоминались строчки предсмертного стихотворения Жохова:
Чтобы отделаться от них, начал придумывать собственные стихи к рифме «ноты» – «еноты» – и ничего не придумал.
Наконец стряхнул с себя поэтическое наваждение и вгляделся вперед по курсу. Опять ледяное небо? Или просто длинное белое облако?..
Глаза проглядел, а понять не могу. Спрашиваю Митрофана:
– А не ледяное ли небо впереди, Митрофан Митрофанович?
– Ледяное, ледяное!
– А может, просто длинное белое облако?
– Точно, белое облако!
– А может, туман?
– Туман, туман!
Вот попугай на мою шею. Штурмана, которые долго плавали матросами, – особый народ. Они знают много такого, чего ты и не ведаешь, – это с одной стороны. А с другой – не любят решений, ибо привыкли к обязательному руководителю рядом.
Льды пошли плоские, ровные, над водой приподняты чуть-чуть. Кажется: корочка этакая декоративная, а перевернется возле борта – два метра!
Вечером в каюте старпома состоялся официальный бал. Я вынужден был танцевать фокстрот с Ниной Михайловной.
– Чего хочет женщина, того хочет Бог, – сказал Октавиан Эдуардович, подталкивая меня в объятия буфетчицы. – Конечно, только извращенные французы могли придумать подобную сентенцию, – добавил он.
Танцевали мы с Мандмузелью под самодеятельную песню:
Ни всемирную, ни тем более русскую литературу я, даже дав самый полный передний ход, никуда не двину и даже дрогнуть не заставлю. И потому вдруг твердо решил, что следует мне писать откровенно и прямо только для моряков, для морского читателя.
В проливе Вилькицкого опять встретили белых медведей и опять застряли так плотно, что пришлось звать на обкол «Мурманск».
Мишки были просто невероятно чистенькие и желтенькие – как будто наелись лимонов и закусили канарейками, но полюбоваться на них я никак не мог. И секунды не выкроишь на постороннее отвлечение, когда ведешь судно в таком льду.
«Мурманск» расколол могучую ледяную горушку на две равные кровожадные половинки. «Енисейск» между ними проскользнул. У нас под форштевнем они опять сошлись в дружественном рукопожатии. Я жахнул полный назад. Судно швырнуло вправо, и мы стали перпендикулярно каналу. И чтобы в него вернуться, пришлось совершить полную циркуляцию вокруг ледяного островка в оставшейся было уже за кормой полынье. А чтобы вписаться в трехсотшестидесятиградусный поворот, пришлось еще дважды давать средний назад… Да, чем дольше человек живет без ошибок, тем они неизбежнее в оставшееся ему время. Чем дольше моряк благополучно плавает, тем неизбежнее ему попасть в переплет судного, прокурорского дела или на грунт. Это обыкновенная теория вероятности. К счастью, ее мало кто знает…
Через полчасика опять не повезло. Отчаянно рванувшись самым полным ходом к близкой полынье сквозь сциллы и харибды сближающихся льдин, чтобы не упустить хвост «Енисейска», я вмазал правой скулой в край старого поля. «Колымалес» пошатнулся и вздыбился. Второй помощник на всякий пожарный случай исчез из рубки, а Октавиан Эдуардович одобрительно сказал:
– Так их! Крест-накрест!
В
Когда Митрофан выставлял координаты судна на АПСТБ-1, я вдруг осознал, что огибаю самую северную точку Евроазиатского материка на широте 75° и что всего четыре месяца назад я бултыхался возле Мирного на 70° южной широты. Носит же нелегкая!
В честь такого события ледокол вывел нас на чистую воду, а я спустился в кают-компанию поесть.
