синяки под глазами, и селедкой от тебя пахнет. Это от шинели, что ли?

— Дай прочесть, — хрипло сказал Шаталов.

— Ну что ж… Можешь прочесть.

Он открыл каютный сейф, вытащил старую полевую сумку. Шаталов узнал ее. Это была солдатская сумка, с которой Маня пришел когда-то в их училище.

— Почитай, хотя в этом есть что-то нехорошее: ведь я жив. А я к вестовым схожу, прикажу чай согреть.

Маня достал записку, передал ее Шаталову и ушел.

Старательным круглым почерком на плотной бумаге морской карты было написано несколько строк простым карандашом. Карандаш дольше всего спорит с водой — это Шаталов тоже понимал.

«Передать Шаталову Д. М. Ленинград. Адмиралтейский канал, 9, кв.19.

Дмитрий, тебе перешлют это, если нас не вытащат. Я знаю, тебе будет тяжело. Мне уже трудно писать. Ты последние годы стал прятаться и уходить. А я не настаивал. Все служба, служба… И я очень виноват. Сейчас над морем где-то день. И я все тебя вспоминаю… Ты на карниз вылезал, чтобы в баню не ходить… Помнишь, нас в баню почему-то только ночью водили, а ты на карниз вылезал, ждал, когда старшина из кубрика уйдет… А я волновался, что ты простудишься… Сейчас над морем день…»

Шаталов ударил кулаком по выключателю лампы на столе. Ему стало резать глаза, он больше не мог читать. У него остро заныло сердце и перехватило глотку. Будто это он сидел в центральном посту затонувшей лодки, сидел на полу, и холодный пот удушья заливал ему глаза, и до дневного света было восемьдесят метров стылой воды, и он писал все эти слова…

Все позвякивал ключ — в такт дизель-динамо. В приоткрытый иллюминатор дышало море. Все вспыхивал на далеком мысу маяк, плескала за бортом близкая волна. И через минуту сердце отпустило, спокойно, в полную грудь вздохнулось.

— Лешка, вислоухая ты морда, — пробормотал Шаталов.

Он долго еще сидел один в темноте, ждал, когда вернется Маня, смотрел в иллюминатор и думал о том, что кто-то там — в ночном океане — ловит вспышки маяка в узкую щель штурманского пеленгатора. И еще думал о том, что прекрасны бывают не только победы, но и поражения; не только корабли, но и причалы. И вообще все прекрасно на этом свете — камни и вода, звезды и черный ночной океан, дожди, туманы, мы сами и горизонт, который всегда пахнет ветром…

Шаталов не знал, почему сейчас он так верил в это. И когда Маня вернулся, Шаталов встал и хриповато сказал:

— Алексей, позавчера я видел Ольгу. Пошли ей такую же телеграмму. Такую, как мне.

— Ты думаешь, мне следует это сделать? — после долгой робкой паузы спросил Маня.

— Да, — сказал Шаталов. — И не ставь в тексте запятых и точек.

«Волга», цепляя карданом бугры, ползла по узкой лесной дороге. Колеи были затянуты льдом. Лед лопался со стеклянным звоном, и колеса проваливались в рыжую жидкую глину.

— Дальше нельзя, — в шестой уже раз сказал шофер. Ему было лет восемнадцать. — Машина ведь завязнет, товарищ гвардии полковник.

— Завязнет — вытаскивать будешь. Времени у тебя хватит.

Возле дороги по пояс в голенастом подлеске стояли старые черные ели. Снег еще не выпадал, но ночами сильно подмораживало. Лес был пуст и тих. Светило солнце.

— Скоро просека, пересечение просек, — сказал полковник. Он сидел на заднем сиденье, откинувшись на спинку и закрыв глаза.

Ветки елей то и дело ощупывали крылья и верх машины, недовольно пошурхивали. Дорога заворачивала, косо поднимаясь на холм. Повалившаяся береза на самом повороте перекрывала вершиной левую колею.

— Тут и на транспортере не проедешь! — сказал шофер.

— Давай! — приказал полковник, не открывая глаз.

Сучья березы затрещали под колесами, ее замшелый ствол несколько раз судорожно вздрогнул, а потом, когда «Волга», буксуя, прошла мимо, опять затих. Машина одолела подъем.

— Ну вот, — полковник приоткрыл глаза.

Шофер безнадежно махнул рукой. Ему, видно, было уже все равно, где ломать шею и куда ехать. Теперь он спускал машину под уклон. Задние колеса заносило. При кренах в моторе что-то екало, как селезенка у лошади. На середине спуска шофер притормозил и вылез на дорогу. Впереди была колдобина, заваленная валежником. Шофер подошел к ней и попрыгал на сгнивших ветках. Сапоги проваливались в ледяную кашу. Однако, вернувшись, он сел за руль и дал газ. Полковник сказал:

— Стоп, ефрейтор!

— Тут и на транспортере не проедешь, — шофер с облегчением вытер шапкой пот на лбу.

— Точно, — подтвердил полковник и посмотрел карту. — Километров шесть осталось, пешком дойду.

— И машину жалко.

— Точно, — повторил полковник, и непонятно было, издевается он или говорит серьезно.

Оба закурили. В опущенные окна залетал ветерок, трепал дым папирос. Перекликались лесные птахи: «Си-ши… Си-ши…»

Внизу виднелась лощина. Березовые рощи, лиловые заросли ольхи, темные ели спускались в нее и уходили к бледному небу у горизонта. Посредине лощины под прямым углом пересекались две широкие просеки. По просекам вышагивали металлические мачты электропередачи.

— Белый крест, — сказал полковник.

— Что? — переспросил шофер.

— Видишь внизу крест?

— Почему ж он белый-то?

— Когда снег — белый. А леса вокруг темные. Если, конечно, сверху смотреть.

— Наверно, — согласился шофер и незаметно пожал плечами.

— Ты никогда не думал, ефрейтор, почему люди, когда богу молятся, лоб крестят?

— Я вот думаю сейчас, как буду разворачиваться, — рассеянно ответил шофер.

Полковник взял пакет и флягу, засунул их в карманы шинели и выбрался из машины.

— Прикажете сопровождать? — спросил шофер.

— Оставайся.

— Они вам кто — друг были?

— Да, — сказал полковник. И сам удивился, зачем ему понадобилось солгать.

— Нет, — резко поправился он. — Просто погиб он из-за меня.

— Бывает, — старательно сочувствуя, произнес шофер. — Я масло сменить успею.

— Приснился недавно… — Полковник частыми затяжками докуривал папиросу. — Как узнал я, что его тогда здесь похоронили, сразу мне и приснился.

— А… понятно… Так я масло сменю, товарищ гвардии полковник?

Полковник кивнул и начал спускаться в лощину, к перекрестку просек. Ветер закручивал вокруг его ног длинные полы шинели.

«Над самым этим пересечением я, полковник Хобров, то бишь сержант Хобров, вывел машину из пике… Интересно, как выглядело все это с земли?.. Карусель, сплошная карусель… А мачты здесь повалены были, это точно помню. Они, кстати, опорами называются», — думал полковник.

Он остановился у подножия мачты электропередачи. Провода с гроздьями черных изоляторов плавно провисли над головой. Чуть слышался их звон. На пожухлой, серой траве переплетение фиолетовых теней.