Он не умеет врать, этот Манька. Совершенно не умеет. Весь последний курс стрелял в кабинете лучше всех, а теперь не смог пристреляться!

— Лешка! — говорит Шаталов, от полноты чувств называя Маню его настоящим именем. — Ты всегда был большой дубиной… Неужели ты узнал, что я остаюсь, и специально отстрелялся плохо?!

Ночь. Штиль. «Комсомолец» не шелохнется. Палубы пустынны. Только с мостика доносится кашель вахтенного офицера.

На востоке — там, где Ленинград, — небо подсвечено городскими фонарями и будто дрожит.

Они с Маней сидят на полубаке, курят.

— Чем дальше от войны, тем слабее махорку делают, — говорит один.

— А помнишь, раньше была в красных пачках и черных, — говорит другой. — В красных — крепкая, в черных — дрянь.

— Только не сами пачки были красные, а надписи на них: «Тютюнтрест».

— Ага…

Так они беседуют. Но больше молчат. Просто сидят и смотрят на темное море, тлеющее на востоке небо, близкие огоньки Кронштадта.

— Ольга, наверное, не спит… — говорит Шаталов. — Зря ты такое выкинул. И так она уже три месяца одна в Питере. Теперь еще четырнадцать суток…

— Нет. Она спит, — грустно говорит Маня и еще что-то бормочет про себя.

— Чего ты там бурчишь?

— Понимаешь, — говорит Маня своим неторопливым, убежденным голосом, — мужская дружба — не меньше, чем любовь к женщине. Тебе плохо, и Оле тоже, конечно, плохо. Но человек должен сам решать свою судьбу. Нельзя помогать людям, когда они должны решать что-то сами. А тебе я могу помочь, хотя бы вместе потренируемся в стрельбе.

Звенит четвертая склянка.

Они спускаются в кубрик. Тусклым синим огнем светит дежурная лампочка. Шаталов чешет Мане спину, изуродованную штыком. Маня доволен. Еще немного — и замурлыкает, как большущий добродушный кот.

— Хватит, — говорит Шаталов. Ему вставать очень рано — из-за камбузного дежурства. — Хорошенького понемножку.

Уже сквозь дрему он слышит:

— Димка?

— А?

— Ты здесь?

— Здесь…

— Это хорошо, Дима… Я соскучился по тебе на этом «Алтае»…

Где-то в машине стучит движок, подрагивает в такт ему койка. Всплескивает за бортом близкая волна…

Они на чистые пятерки перестреляли стрельбу. Они разнесли прямыми попаданиями три мачты на щите. Командир корабля пожал им руки и сказал:

— Это все вранье, что артиллерия бог войны. Ведь люди управляют огнем. Люди управляют огнем! — повторил он, подняв палец. — Вы свободны, товарищи курсанты, веселого вам отпуска!

Но отпуск оказался грустным. Ольга уехала. Она не оставила Мане даже адреса…

С началом учебного года пришел приказ о переводе Мани в специальное училище подводного плавания. Он добился своего. Но теперь должен был уезжать в другой, далекий город.

Они прощались на плацу, во время строевых занятий, — роты готовились к параду.

Взгрустнулось всем ребятам.

— Вчера еще маяк горел, сегодня слеп и он, — пробормотал Володька-Интеграл, неловко чмокая Маню в шею.

— Да, да… Обязательно, — почему-то сказал на это Маня. Потом он понял, что говорит не то, и поправился: — Спасибо, Вова, мне всегда нравились ранние стихи Николая Тихонова. Спасибо, ребята, за все. Вы сами не знаете, какие вы все… Сами не знаете…

— Когда станешь подводником, жри меньше, а то не удифферентуешь лодку, — сказал Пашка. Он всегда шутил грубо, когда боялся показать свои настоящие чувства.

— Хорошо, обязательно, — пообещал Маня. Он так и не научился понимать шутки.

Заиграл на плацу горнист, раздалась команда строиться. Ребята побежали к «козлам» за винтовками.

— Дмитрий, — сказал Маня. — Если тебе будет плохо, если тебя кто обидит несправедливо, пошли мне телеграммку? Пообещай мне это!

Шаталов пообещал.

— Наша дружба — лучшее в нас, — твердо сказал Маня. — Это помнить надо всегда… Вернется Оля, скажи ей, что я любил ее, как святыню… Я употребил сейчас религиозный термин, но это неважно… Я желаю тебе успехов в боевой и политической подготовке…

— Спасибо, Маня, — сказал Шаталов. — Желаю тебе того же…

Было очень трудно говорить, открывать рот. Он махнул рукой и побежал догонять уходящую роту. Звякали подковы тяжелых рабочих ботинок по мокрым булыжникам, и все хотелось еще сильнее громыхать и бить ими…

«Ту» летел на Восток. Бесконечные просторы России сжимались в короткие трамвайные остановки.

На аэродроме в Омске лежал еще не тронутый теплом снег.

В Иркутске морозный туман с Ангары развешивал по деревьям и проводам сибирский иней — куржак.

А в Хабаровске падал из низких туч такой же, как в Ленинграде, то ли дождь, то ли снег. Здесь Шаталов расставался с «Ту» и делал еще одну пересадку.

Нетерпеливо ожидая самолета, Шаталов расхаживал по залам аэропорта и смотрел картины с дальневосточными пейзажами.

Задержка злила. Тревожно перестукивало сердце.

Уже перед самым отлетом он встретил знакомого майора-интенданта. Разговорились. Шаталов спросил про Маню. Оказалось, что майор не так давно видел его в штабе флота. Маньке в торжественной обстановке вручали погоны капитана третьего ранга. Он досрочно заработал их, командуя испытательной лодкой с новым типом двигателя. Но выглядел Маня каким-то невеселым, а на предложение сходить в ресторан и отметить случившееся ответил отказом.

— В ресторане надо пить водку, — сказал Маня. — А у меня, по правде говоря, соглашение с экипажем. Мы все решили откликнуться на призыв и ничего никогда не пить спиртного на берегу. Весь личный состав держится стойко. Они, конечно, не узнают, если я сейчас выпью рюмку, но мне не хочется их обманывать…

Рассказывая о Маньке, майор хохотал так громко и неудержимо, что на них стали оборачиваться люди.

— Ты не слышал, может, он влюблен? — спросил Шаталов.

— Чего не знаю, того не знаю. Он мне не докладывал.

— А волосы у него как: растрепанные и висят на глаза или прилизаны?

— Кажется, тогда они висели.

— Значит, не влюблен, — сказал Шаталов. — Когда он влюблен, то прилизывается каждый день… И, говоришь, грустный?

— Да, — сказал майор и опять расхохотался. — Станешь грустным, если решил до самой смерти в рот капли не брать!

— Ну, ладно. Кончай трепаться, — сказал Шаталов. Ему было не до смеха.

В Н. он прилетел вечером, а последние сто километров до Курамоя добирался на попутной машине.

Сопки горбатились по бокам дороги. Шофер молчал и гнал машину. Шаталов обещал ему по два рубля за километр. Ветер свистал за стеклом окна. Кабина качалась. В сиденье ныли пружины. Изуродованные